Зеркало и свет - Хилари Мантел

– Ваш король мог спасти его, – говорит она, – но не стал. Кое-кто спросил бы, если ваши уши открыты Евангелию, почему вы служите такому хозяину?

– А кому еще мне служить? Человеку нельзя без господина.

Дверь открывается. На пороге юный Мэтью. Письма.

– Оставь здесь.

– Они ждут ответа, сэр.

– Оставь. Скажи, что я занят с дочерью.

– Так и сказать? Как вам угодно, сэр.

Мэтью удаляется.

Она говорит:

– Мой рассказ почти закончен. Тиндейл не отступился. Не дрогнул. Все эти долгие месяцы он молился за своих тюремщиков, и, я надеюсь, скоро мы услышим, что некоторые из них пришли к Христу.

– Это будет благая весть. – Скорее всего, думает он, они обчистили камеру, едва его увели, не погнушавшись ветхой одеждой и огарками свечей. – Говорят, он пытался работать даже в тюрьме.

Он воображает, как слово Божие, влажное и вязкое, соскальзывает со страницы и собирается лужицей на каменных плитах.

– Не понимаю, как такое возможно.

Она говорит:

– Он оставил в тайниках в городской стене свои рукописи.

– У кого они? Я бы их выкупил.

– Не могу сказать. Король их у вас отберет.

Верно, думает он.

– Мы думали, его сожгут сразу после суда, но ему дали время, видимо, для того, чтобы он мог отречься. Потом мы думали, его сожгут в тюремном дворе, но это произошло на площади. Его приковали к столбу и надели ему на шею петлю. Они называли это милосердием – задушить приговоренного до того, как до него доберется огонь. В столбе делают отверстие – слыхали о таком? – и продевают веревку. Палач стоит сзади, а когда пламя займется, тянет за веревку – и добрая душа отлетает. Но разумеется, палач так делает далеко не всегда.

– Я слышал, он был жив, когда до него добралось пламя. Что он сказал из пламени: «Господи, открой глаза королю Англии».

– Он ничего не говорил. Да и как он мог говорить? Он задыхался. Он дергался и кричал от боли. – Она выпаливает со злостью: – Кто такой король Англии, чтобы занимать его последние мысли? И что такое Англия? Королевство, которое от него отвернулось?

Они сидят в молчании. Тиндейл оставил после себя Новый Завет и немного Старого: Закон и Пророков, хронику страшных войн Израиля, бесконечных кампаний Создателя против избранного народа.

– Король видит… – начинает он, но снова замолкает. Дым – вот что он видит сейчас, слышит далекий рокот толпы. – Он видит, что английской церкви нужна Библия. Мы долго трудились, чтобы его в этом убедить. Мы согласились, что перевод будет тиндейловский, раз он у нас есть, но под чужим именем. Хотим поместить на титульный лист портрет Генриха. Пусть увидит себя там. Пусть разрешит издание и отправит Библию во все церкви, чтобы ее читали все грамотные. Тираж должен быть таким, чтобы книгу нельзя было отозвать или уничтожить. Когда люди ее прочтут, больше не будет вооруженных убийц, зовущих себя Паломниками. Они своими глазами увидят, что в Библии нет ничего про епитимьи, пап, чистилище, монастыри, четки и освященные свечи, про ритуалы и реликвии…

– И даже про священников, – говорит она.

Даже про них. Хотя мы не заостряем на этом внимание Генриха.

– Женнеке, – говорит он, – ты приехала в такую даль принести свидетельство. Твоя задача исполнена, но ты же меня не оставишь? Сейчас это место кажется тебе чужим, но ты привыкнешь. Мы найдем тебе мужа, если ты сможешь полюбить англичанина.

Иногда должны пройти годы, прежде чем мы поймем, кто герой, а кто жертва. Мученики не просчитывают последствий. Да и как им просчитывать, если все их мысли о том, чтобы вытерпеть боль? Спустя месяц после ареста Тиндейда торговца Пойнца арестовали по слову Гарри Филлипса. Обвинили в том, что он лютеранин, и хотели сжечь, но он бежал и сейчас в Лондоне. Его жена Анна отказалась за ним последовать. Почему она должна оставить привычную жизнь и родной язык ради человека, чье имя опозорено, человека, который оставил ее с детьми без средств к существованию?

Что до Филлипса, то после смерти Томаса Мора он искал другого хозяина. Был в Риме и, как передает наш человек Грегори Казале, пытался добиться расположения папы, выдавая себя за родственника Мора. Говорят, сейчас он в Париже, ищет следующую жертву. У него благообразная внешность, остроумный, беспринципный молодой человек, легко сходится с людьми. За плечами мешок неудач и сокровищница имен со времен Оксфорда, которыми он любит козырнуть. Легко представить, как он умеет втереться в доверие, всегда готовый помочь, свободно владеющий несколькими языками.

Он говорит:

– Не уезжай, дочь. Нас ждут тяжелые времена. Антверпен утратит свои свободы. Магистраты думают, что власть принадлежит им, но это не так. Аресты еще будут. Печатники должны быть осторожны.

В Антверпене печатается больше книг на английском, чем в Лондоне, но тех, кто печатает незаконно, клеймят, им выкалывают глаза и отрубают руки. Шпионы везде. Даже среди наших торговцев.

Он говорит:

– Твоя мать…

– Царица Савская? – улыбается она.

– …она знает, что Остин-фрайарз ее дом. Я никуда ее не перевожу. А если закрываю дом на лето, скатываю шпалеру в рулон и убираю.

Шерстяная Ансельма никогда не постареет. Однако он боится, что, если часто перевозить шпалеру, черты ее лица затрутся и станут нечеткими. Она появилась в его доме после смерти жены. Он не из тех, кто живет с несколькими женщинами или, как Томас Мор, женится, не дожидаясь, пока после старой жены остынут простыни.

Камин догорает, он подбрасывает дрова.

– Мать моей жены, Мерси, состарилась. В доме нужна хозяйка. Обо мне вечно толкуют, что я собираюсь жениться, но это не так.

Он представляет, как Мег Дуглас стремительно перешагивает через порог его дома. Или Кейт Латимер, что больше похоже на правду, если старый Латимер умрет. Мария Тюдор спотыкается, взмахивает руками, как в Хансдоне, ее крошечные ножки крошат его венецианские кубки.

– Ты могла бы жить в доме Грегори, – говорит он.

– У Грегори есть дом?

– Будет. Я собираюсь женить его в этом году.

– Грегори знает?

– Нет, – отвечает он коротко. – Я скажу ему, когда найду невесту.

– А как быть со мной? Вы тоже найдете мне англичанина, за которого я должна буду выйти замуж?

Он поднимает глаза:

– Разумеется, ты выберешь сама. Грегори мой наследник, это другое. Я дам тебе приличное содержание.

Она говорит:

– Я как бедняжка Анна Кальва, жена Пойнца. Она не согласилась жить среди чужестранцев.

– Вспомни библейскую Руфь. Она приспособилась.

Его дочь смеется:

– Вы путаете давние времена с нашими. Мы живем в последние дни, они жили на заре мира.