Башня у моря - Сьюзан Ховач

– Если не хочешь, чтобы приближался, то не трогай Патрика, не задевай его гордость, сука!

Всякое подобие вежливости исчезло с его лица, и в каждой его черте, каждом движении я видела только насилие.

– Я не это имела в виду.

– Имела-имела, – прорычал он. – Я знаю таких – подпустить чуточку сарказма, вставить коварное замечание. Вы уничтожаете мужчину каждый день понемногу.

– Я…

– Заткни рот! У тебя была возможность высказаться, и настанет день, очень скоро, клянусь Господом, ты мне за это заплатишь.

Времени кричать не было. Он ушел, почти не закончив говорить, дверь захлопнулась за ним с такой силой, что все украшения в алькове затряслись, занавеси вздрогнули в порыве воздуха, пронесшемся по комнате.

Я долго сидела, потом встала, нашла нож для резки бумаги и сунула его себе под нижнюю юбку, так чтобы рукоять осталась выше чулка. После этого я почувствовала себя в большей безопасности, хотя и не могу объяснить почему, – мне бы никогда не хватило мужества воспользоваться им. Даже для самозащиты. Я хотела написать Чарльзу, но знала, что не должна этого делать. Я слишком слаба характером, чтобы просить о помощи, а если еще Макгоуан перехватит письмо… Нет, это совершенно не годится. Я допустила ошибку, и вот наступил кризис, и его нужно просто пережить. Макгоуан и прежде не раз мне угрожал, но никогда не воплощал угрозы в жизнь, и у него не было оснований делать это, пока я имела вполне запуганный вид. И тем вечером перед ужином я принесла извинения Патрику в присутствии Макгоуана. Потом для вящей безопасности извинилась и перед Макгоуаном, а Патрик смущенно сказал, что больше не хочет об этом говорить.

Следующие две недели я запирала дверь моей спальни и даже баррикадировалась – ставила сундук у двери, но никто меня не тронул. Постепенно страхи сошли на нет. Я перестала носить нож в чулке, а на следующий день, когда Патрик сказал мне, что будет ночевать в Клонах-корте, я решила, что нет нужды запирать дверь в мою спальню.

Это была моя ошибка. Они вернулись. Уже за полночь. А я в это время впервые за две недели спокойно уснула. Они пришли в мою комнату вдвоем, и, когда Макгоуан запер дверь, выхода для меня не осталось.

Поначалу я думала, что Макгоуан собирается только держать меня, пока Патрик будет насиловать. Я предположила, одного присутствия Хью будет достаточно, чтобы возбудить Патрика и унизить меня.

Я оказалась очень наивна.

Они зажгли лампу… вернее, Патрик зажег, потому что Макгоуан придавливал меня к кровати, пока я пыталась вывернуться и кричала. Муж был пьян. Не настолько, чтобы не держаться на ногах, но достаточно, чтобы разглагольствовать громким голосом. Поначалу я не слышала, что он говорит, но потом, видимо, перестала кричать и разобрала его слова о какой-то демонстрации. Я не понимала, о чем он, а когда попыталась спросить, не смогла выдавить ни слова.

И тогда Макгоуан сказал, что я должна перестать думать о Патрике как о своем муже и понять, что Патрик безраздельно принадлежит ему. А поскольку я явно решила не признавать этого, у них не осталось выбора, как заставить меня принять эту истину.

– А истина состоит в том, что сейчас мы покажем тебе единственный способ, каким я могу быть с тобой в постели, – сообщил Патрик. – Единственный.

И в следующий момент уже он прижимал меня к кровати, а Макгоуан за его спиной доставал что-то из-за пояса.

Это был хлыст. С декоративной серебряной рукояткой, сверкавшей в свете лампы.

Я все еще не понимала.

Макгоуан стянул с Патрика одежду, сверкала рукоятка хлыста. Зажмурив глаза, я попыталась снова закричать, но мокрый рот Патрика накрыл мой, в нос ударило его зловонное дыхание. Я ощутила рвотный позыв – настолько силен был запах, но даже рыгнуть не могла. Я могла только слышать хлыст. Можно было закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, но куда деть слух? Кроме того, хотя удары и не достигали меня, я ощущала каждый из них по экстатической дрожи Патрика.

Он чрезвычайно возбудился. Тело его замирало на прерывистом вдохе, а его грубые, расхлябанные движения доставляли мне мучительную боль. Никогда прежде это не было таким болезненным. Я чуть сознание не потеряла от боли и, наверное, потеряла бы, если бы вдруг не поняла, что звук хлыста прекратился.

Мой страх усилился, когда Патрик оглянулся через плечо, и выражение его лица так ужаснуло меня, что я совсем перестала управлять собой. Я принялась биться, истерика придала мне силы настолько, что я даже сумела освободить одну руку, а в следующее мгновение лампа упала на пол. Порыв холодного воздуха погасил пламя, стекло разбилось, и на несколько минут в темноте воцарился полный хаос.

Макгоуан принялся проклинать меня. Патрик отвлекся, и его возбуждение прошло, я с дрожью почувствовала, как он обмяк. Кровать заскрипела, когда я снова стала сопротивляться, но, хотя Патрик к этому моменту и вышел из меня, его тело свинцом приковывало меня к кровати.

Макгоуан чиркнул спичкой.

Я посмотрела в его глаза за пламенем.

Это я запомню навсегда. Это я унесу с собой в могилу. То, что случилось потом, помню смутно, время милосердно смягчило воспоминания, но даже сегодня я слышу чирканье спички и вижу, как Макгоуан немигающе смотрит на меня над огоньком пламени.

На одно мгновение я увидела себя его глазами – соперницу, постоянную угрозу, единственного человека, который потенциально может отобрать у него Патрика. Я поняла, что мое желание родить ребенка он счел уловкой, ухищрением, чтобы разделить его и Патрика, моей попыткой вернуть мужа. И наконец увидела, что, прервав действо, в котором он намеревался получить наслаждение от своего любовника, я довела его до крайней степени исступления.

Он не сказал ни слова.

Спичка обожгла его пальцы. Он тряхнул рукой, погасил ее, чиркнул еще одной, потом зажег другую лампу, поднес ее поближе. Патрик так и оставался недвижим на мне, но Макгоуан с такой яростью отпихнул его, что он скатился на пол. Патрик не возражал. Он уже почти что спал, и, хотя я кричала, умоляла его защитить меня, мои крики не доходили до его ушей.

Никто не слышал. Никто не пришел мне на помощь. А когда Макгоуан беззвучно подошел ко мне, я поняла, что предмет его вожделений сейчас не его партнер по содомии, а я.

1

Когда сознание вернулось ко мне, единственная моя мысль была: настанет день – и я убью его. Я понятия не имела как, или где, или когда, но это не имело значения. Значение имело только то, что когда-нибудь я отомщу Хью Макгоуану, и месть будет такая, что он пожалеет о своем появлении в Кашельмаре, пожалеет, что вошел по длинной петляющей дорожке в наши жизни.

Лампа все еще горела в полутьме; я осталась одна. В комнате царил лютый холод, и меня пробрала дрожь, пока я приходила в себя после пережитого потрясения. Когда же внутри меня вспыхнула ярость, холод отступил. Ярость росла и росла. Вскоре она превратилась в такую громадную злобную силу, что я не понимала даже, как ее контролировать, ее мощь пугала меня; я подумала, что схожу с ума. Но потом поняла, что мой гнев порождает особую силу, которая дает мне возможность оставаться самой собой, ведь если я сойду с ума, то Макгоуан победит. Он отправит меня в сумасшедший дом, и я больше никогда не увижу детей.