Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко,сострадательно и радостно-любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташис распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрейне видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади ихпослышался говор.

Петр-камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудилдоктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, чтоделалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился налавке.

— Это что такое? — сказал доктор, приподнявшись с своеголожа. — Извольте идти, сударыня.

В это же время в дверь стучалась девушка, посланнаяграфиней, хватившейся дочери.

Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташавышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых,на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, идоктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, нитакого искусства ходить за раненым.

Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андреймог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках еедочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегосясближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что вслучае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены,никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящийвопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял вседругие предположения.

Пьер проснулся 3-го сентября поздно. Голова его болела,платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе былосмутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне; это постыдное былвчерашний разговор с капитаном Рамбалем.

Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особеннопасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, которыйГерасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился ичто ему предстояло именно в нынешний день.

«Уж не опоздал ли я? — подумал Пьер. — Нет, вероятно, онсделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себеразмышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.

Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбиралсяуже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в рукеже, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно былоспрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместитьего незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядитьего. «Все равно, кинжал», — сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживаяисполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будтоглавная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том,чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает вседля исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе спистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.

Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметьи не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.

Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануневечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон.Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор,Поварская, барки на Москве-реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.

Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда наАрбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определилместо, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов былизаперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарьюи дымом. Изредка встречались русские с беспокойно-робкими лицами и французы снегородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие судивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно-сосредоточенногои страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались кПьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек.Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер,противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов,не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза,толковавшие что-то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая,не знает ли он по-французски?

Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другомпереулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только наповторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что ондолжен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокругсебя. Он, как что-то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себесвое намерение, боясь — наученный опытом прошлой ночи — как-нибудь растерятьего. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места,куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан напути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назадболее четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремльи теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинетекремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах,которые немедленно должны были быть приняты для тушения пожара, предупреждениямародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенныйпредстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное— не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучилсястрахом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряетуважение к себе.

Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, ноинстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его наПоварскую.