Верлен - Пьер Птифис

Однажды ночью Верлен встал, охваченный сильным волнением, сорвал с себя повязки, напевая при этом:

— Да он оживает! — воскликнул, выслушав рассказ о ночных подвигах Верлена, главный врач, который на следующий день пришел навестить больного.

Вскоре его распухшая, фиолетового оттенка нога покрылась нарывами. Нужно было делать пункцию.

«Чертова левая нога, — писал Верлен Зилкену 16 июля, — это просто сточная канава (интересно, где ее начало, может, в Лондоне, а может, в Париже?); ее надо бы отрубить, что они и сделают, черт побери! (…) Я, кажется, спасен, но я бы прекрасно обошелся и без этих стальных ласк!»

И поскольку чувство юмора не покидало поэта в любой ситуации, Верлен шутливо описал своему другу-голландцу операцию, во время которой над его головой якобы происходил следующий любопытный диалог:

Доктор Эрнест де Массари, ученик доктора Шоффара, навсегда запомнил этого необычного больного с его лимфангитом[680] и флегмонами[681]. Несчастному приходилось несколько дней подряд переносить страшные мучения.

«Это мерзкая острая боль, переходящая в тупое нытье», — писал Верлен 20 июля графу Монтескью. «Жуткая слабость» мешала ему писать: «Простите за ужасный почерк, но это все, на что способен сраженный лихорадкой скелет, у которого едва хватает сил держать перо».

К концу июля боль наконец утихла, и Верлен смог вернуться к работе. Блок ждал обещанной им рукописи «Две недели в Голландии».

Но увы! «Ведьма Эжени», узнавшая от кого-то, возможно, от Биби, о том, что Верлен продолжает роман с ее соперницей, в отместку решила порвать его записки о Голландии. Это была досадная потеря, но поправимая, поскольку большую часть текста Верлен уже написал. Он рассказал Зилкену о том, что несколько страниц записок были уничтожены «глупыми ручонками», и тот любезно помог их восстановить. Филомена, впрочем, тоже приняла участие в их восстановлении. Она забрала у Ванье несколько стихотворений, и, в частности, стихотворение о Роттердаме. Все это потом было включено в текст.

Но довольно о злоключениях поэта, перейдем к описанию более приятных событий.

24 июля 1893 года, не успел Верлен оправиться от болезни, как газета «Эхо Парижа» распространила новость, произведшую эффект разорвавшейся бомбы: «Поль Верлен выдвинут кандидатом во Французскую Академию!» Решили было, что это либо грубая шутка, либо провокация. Однако с незапамятных времен Верлен лелеял мечту стать членом Академии. Об этом он не раз упоминал в шутку в своих письмах и рисунках. На одном из них поэт изобразил, как он, одетый в зеленый сюртук и треуголку, получает от кассира Академии гонорар за заседания[682]. Возможно, встреча с одним из журналистов, которого Эдмон Тома представил поэту в кафе на улице Сен-Жак, убедила Верлена попытаться осуществить свою мечту.

— В самом деле, почему бы вам не представить свою кандидатуру в Академию?

— А правда, почему бы и нет? — ответил поэт.

В самом деле, у него двенадцать поэтических сборников, пять томов прозы, огромное количество статей — немногие «бессмертные»[683] могли похвалиться таким богатым творческим наследием.

Почетный прием, оказанный Верлену в Голландии и Бельгии, убедил его в том, что он мог достойно представлять Францию за границей. Будучи в Льеже, он уже считал себя членом Академии. А что в этом зазорного? Его стихи были ничуть не хуже стихов Коппе, который вот уже почти десять лет носил почетное звание академика. Но прежде всего Верлену не хотелось упускать неожиданно представившийся случай: в Академии появилось вакантное место, которое прежде занимал скончавшийся в 1893 году Тэн[684]. К тому же Тэн родился в Арденнах, в Вузьере, то есть рядом с Ретелем — черт возьми, да это кресло в Академии по праву принадлежало Верлену!

Разразился грандиозный скандал. Несколько благонамеренных журналистов живо отреагировали на представление Верленом своей кандидатуры. Среди них были Монторгёй, написавший статью в «Просвещении», и Карибе (настоящее имя Анри Фуркье), выступивший в «Эхе Парижа». Оба они с давних пор были враждебно настроены по отношению к Верлену: «Неудивительно, что этому поэту-бродяге вздумалось выкинуть такую пошлую шутку, ведь еще немного, и он окончательно станет всеобщим посмешищем». Эдмон Лепеллетье, чья статья появилась в «Эхе Парижа» 26 июля, поддержал противников Верлена: «Как же наша богема, унаследовавшая от северян крепкий разум и здравый смысл, не может понять, что творчество этого кандидата будут воспринимать так, как оно того заслуживает, именно как нелепую болтовню и жалкое шутовство?!» Поэта огорчали подобные нападки, и 23 октября 1893 года в «Ревю паризьен» появился его довольно резкий ответ. Верлен написал, что на этот раз он не мог простить своему другу его «вторую выходку» (первая состояла в том, что Лепеллетье назвал «Мудрость» «клерикальным пустословием»). В конце статьи Верлен смело признался, что 4 августа прошлого года подал официальный документ, подтверждавший его кандидатуру, г-ну Камилю Дусе, постоянному секретарю Французской Академии. И действительно, восемь дней спустя в письме Жюлю Ре Верлен похвастался, что добивается избрания в «маразматикодемию» (sic)…

Едва Верлен стал кандидатом, его популярность среди студентов Латинского квартала, восхищавшихся его смелостью, его вызывающими стихами, его дерзостью, превзошла все мыслимые пределы. А куплетисты из «Золотого солнца» — Эмиль Буассье, Морис Байе, Казальс — сделали его героем дня. Они написали стишок на музыку одной модной тогда песенки:

В одном из куплетов проскальзывал лукавый намек на то, что иные полагающиеся по протоколу визиты якобы давались Верлену нелегко: