Обрученные с Югом - Пэт Конрой

— Этого еще не хватало! — восклицает Шеба.

— Реабилитация проходит успешно, — сообщает Бетти.

— Мы сегодня разговаривали с ним, — продолжает Айк. — В реабилитацию входит профессиональное обучение. Он выбрал курсы телохранителей.

— И мы наняли его тебе в телохранители, Шеба, — подводит итог Бетти. — Жить он может на первом этаже. Представь только — бывший профессионал из команды Оклахомы будет патрулировать твой сад по ночам! Что-то в этом есть, а?

— Все же он помог нам. Он нас вывел на Тревора, — напоминает Айк.

— Шеба, соглашайся, а то отменю нашу свадьбу! — подумав, говорю я.

И наше совещание завершается смехом облегчения — мы все понимаем, что в будущем особых поводов для смеха не предвидится.

Первая пятница сентября. Четыре батальона курсантов Цитадели стройными рядами маршируют на плацу под аккомпанемент барабанов и волынок. Капитан Айк Джефферсон в качестве нового шефа полиции уже дал присягу мэру Джо Райли; это произошло раньше, во время эпохальной церемонии, которая показалась мне одновременно и торжественной, и по-домашнему интимной — ведь главную роль в ней играл мой старый друг. А теперь курсанты Цитадели вышли на парад, чтобы воздать почести первому за всю историю выпускнику академии, занявшему должность шефа полиции Чарлстона. Айк в мундире стоит рядом с новым президентом академии, генералом Бадом Уотсом. Многочисленная и шумная свита Айка расположилась в огороженной красной лентой зоне для VIP-персон. Никогда не видел, чтобы на летний парад собралось столько народу, и это лишний раз доказывает, как любят и уважают Айка в родном городе. Его родители, жена и трое детей без ума от гордости. Тренер Джефферсон кричит всякий раз, когда называют имя сына.

— Громче, тренер, — поддразниваю я.

— Бывают минуты, когда нужно стоять, как скала, и быть мужчиной, — повторяет Найлз слова, которые тренер Джефферсон твердил нам на каждой тренировке.

— Отстаньте, мальчики, — говорит тренер Джефферсон, пытаясь промокнуть слезы на глазах уже мокрым насквозь платком. — Кто мог подумать, что я доживу до такого?

— Кто мог подумать, что мой железный тренер будет лить слезы, как малыш? — Найлз обнимает старика, у самого глаза тоже на мокром месте.

Невозможно оставаться равнодушным в такой потрясающий день. Похоже, на площадь вышла половина нашего класса из «Пенинсулы» и весь наш цитадельский курс номер семьдесят четыре.

Через ворота Лесесне въезжает лимузин Шебы. Мы с Найлзом подходим к казармам Пэджетта-Томаса. Когда лимузин останавливается, я открываю одну боковую заднюю дверь, а Найлз — другую. На Шебе облегающее желтое платье и белая шляпа, которая напоминает архитектурное сооружение. С курсантами, стоящими на посту, от восхищения едва не случается истерика.

— Опаздываешь, как положено звезде? — спрашиваю я.

— По-моему, я на редкость рано.

— Подай руку этому курсанту, и он отведет тебя на твое место. А я встречу твою матушку. Тревор ждет вас, — говорю я. — Евангелина! Меня зовут Лео Кинг. Помните меня? Я жил через дорогу.

— Да-да, ты принес нам печенье. Так мило с твоей стороны! Ах, этот человек никак не оставит меня в покое, — отвечает Евангелина, и в ее глазах появляется страх. — Где это мы?

— В Цитадели. Здесь учатся курсанты.

— А, курсанты, — вторит она.

— Один из них проводит вас на место.

Молоденький второкурсник подходит к Евангелине. Я вкладываю ее руку в его. Он ведет старушку через возбужденную толпу к VIP-зоне, а она все время оглядывается и смотрит на незнакомца. Я замечаю проблеск страха на ее лице, и, прежде чем успеваю что-то сделать, Евангелина наклоняется и впивается зубами в руку своего провожатого. Курсант, не издав ни звука, продолжает вести Евангелину к месту, а из руки у него течет кровь. Кажется, само зрелище парада — стройные ряды курсантов в белоснежной летней форме, мерный бой барабанов и обволакивающие звуки волынок — успокаивает Евангелину. Найлз вынимает из кармана чистый платок, протягивает курсанту и посылает его в лазарет.

— Мама, зачем ты покусала бедного мальчика? — спрашивает Шеба Евангелину.

— Какого мальчика? — бормочет та, пытаясь придать лицу светское выражение. — Что еще за выдумки?

— Успокойся, мама, — говорит Тревор и гладит ее по плечу. — Любуйся парадом. Не правда ли, Айк великолепен? А курсанты-то, курсанты! Просто загляденье! Пошли, Господь, мне ночь в казарме! Эх, хотя бы одну только ночку!

— Так я и знал, не надо было тебя сюда брать, — говорю я Тревору.

Он еще слишком слаб, чтобы обходиться без коляски, но силы его прибывают. Переломным стал день, когда Тревор смог самостоятельно, без посторонней помощи, почистить зубы. Через две недели он сам причесался. Тревор вцепился в меня мертвой хваткой, твердя, что если я по-хорошему не возьму его на парад в честь Айка Джефферсона, то он сам доберется, даже если ему придется ползти по улицам Чарлстона. Под таким давлением я согласился и скоро пожалел об этом. Потребовался целый час, чтобы облачить Тревора в пиджак и галстук. Он сильно похудел, и ему не годился ни один из тех костюмов, которые Анна Коул вернула нам. Все его пожитки лежали у меня на чердаке, куда их свалили грузчики. Тревор заставил распаковать только ящик с отличной коллекцией пластинок и поставить стереопроигрыватель в гостевой комнате на первом этаже моего дома, где он набирался сил в отчаянном желании отвоевать еще хоть немного времени на этой земле. Пластинки были в отличном состоянии, и мой дом наполнился гениальными звуками Брамса, Шуберта, Моцарта.

— Мой католический друг, ты все такой же пуританин в вопросах пола, — сетует Тревор. — Я же не собираюсь спать со всеми курсантами Цитадели. С меня хватило бы и половины.

— А вторая половина — моя! — откликается Шеба, и они с братом подмигивают друг другу.

— Чертовы близнецы! — вздыхает Найлз.

— Их только могила исправит, — соглашаюсь я.

Раздается пушечный залп, оркестр играет «The Star-Spangled Banner». Но тут Евангелина начинает визжать и выть, как резаная кошка. Мы с Найлзом вынуждены проводить ее обратно к лимузину, Шеба поспешно идет за нами.

— Я отвезу ее домой, — говорит Шеба, срывая с головы шляпу. — Черт меня попутал взять ее с собой.

— Отдай ее в дом престарелых, — предлагает Найлз.

— Не могу, — отвечает Шеба, обмахивая лицо шляпой. — Ты лучше всех понимаешь почему.

— Я все понимаю. И потому люблю тебя.

— Вот как? А мои ноги тут ни при чем? — Шеба подмигивает ему, садясь на заднее сиденье лимузина рядом с матерью.

— Еще как при чем! Сначала ноги, потом все остальное!

Мы с Найлзом возвращаемся на плац и, положив руки на сердце, слушаем финальные аккорды государственного гимна. Потом проходим на свои места, но едва успеваем занять их, как к нам подходят два элегантных курсанта и просят пройти на генеральскую трибуну. Мы недоумеваем, но, конечно, подчиняемся и, несколько смущенные значительностью момента, оказываемся пред светлыми очами генерала и Айка.