Обрученные с Югом - Пэт Конрой

— Твоя мать дома? — спрашивает он, глядя прямо перед собой.

— Не знаю, — еле слышно отвечаю я. — Наверное, на мессе. Что случилось в доме По? Черт возьми, Айк, лучше скажи. Что-то с Евангелиной? С Шебой?

— Я не могу сказать. Сам увидишь.

Мы переходим улицу. Айк приподнимает желтую ленту, приглашает меня пройти. Несколько молодых полицейских отдают Айку честь, тот официально кивает в ответ. Полицейских много, каждый при деле. Войдя в открытую дверь, мы сталкиваемся с двумя следователями, которые оглядывают меня с некоторым подозрением. После того как я предъявляю журналистское удостоверение, подозрительность сменяется враждебностью.

— Он со мной, Мак, — поясняет Айк.

— Тяжелое зрелище для новичка, — говорит Мак.

— Для полицейского тоже, — отвечает Айк. — Соберись с духом, Жаба. Сейчас твоя жизнь сломается пополам.

Я вхожу в спальню Евангелины По и останавливаюсь как вкопанный — словно я попал на бойню. От вида и запаха мне становится дурно, я пулей вылетаю во двор. Меня рвет. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставляю себя вернуться в спальню. Зрелище кровавой бани открывается передо мной, чудовищное до неправдоподобия. Евангелина спокойно сидит на краю кровати, в пижаме, и держит в руке нож для разделки мяса, весь залитый кровью. На полу лежит изуродованный, обезображенный до неузнаваемости труп лучезарно прекрасной американской кинозвезды Шебы По. На теле повсюду следы ножевых ранений, даже на лице. Оба глаза выколоты. Одна грудь аккуратно отрезана.

Я отвожу взгляд в сторону. Второй раз взглянуть на обезображенное тело Шебы я не смогу. Евангелина производит загадочное и жуткое впечатление. Нож она не выпускает из руки и в растерянности замахивается им на каждого, кто приближается к ней. Кровь дочери засохла на ее волосах, придав прядям и локонам причудливую форму. Пижама пропиталась кровью Шебы. Лицо Евангелины представляет маску, красную от крови Шебы.

— Может, она узнает твой голос, Лео, — осторожно говорит Айк.

— Здравствуйте, миссис По, — заставляю себя произнести. — Вы помните меня? Я Лео Кинг из дома напротив. Друзья звали меня Жабой. Я принес вам вафли в тот день, когда вы приехали.

Она смотрит на меня, взгляд ее ничего не выражает, как белая стена.

— А где очки? — спрашивает она наконец.

— Да, мэм, я тогда носил очки в роговой оправе. Но давно перешел на контактные линзы.

— Жаба, — повторяет она. — Жаба…

— Да, это я, миссис По.

— По?

— Это ваша фамилия. Евангелина По.

— Нет-нет, — трясет она головой. — Марк, Марк.

— Какой Марк? Это что, настоящее имя Тревора?

— А где Шеба, Марк? — спрашивает Евангелина. — Она же обещала не оставлять меня одну.

— Шеба уехала, — говорю я. — Она больше не вернется.

Глаза у Евангелины становятся злыми, и она делает быстрое движение, словно пытается всадить в меня мясницкий нож. Я невольно отскакиваю, хотя стою на безопасном расстоянии от нее. Женщина-полицейский записывает на магнитофон и в блокнот каждое слово, которое произносит Евангелина.

— Попробуй уговорить ее отдать нож, Лео, — просит Айк. — Иначе нам придется отнять его силой, а мне этого не хотелось бы.

— Миссис По, — говорю я, — хотите повидать своего сына, Тревора? Тревор сейчас живет у меня. Он хочет сыграть вам на пианино.

— Тревор. Тревор, — повторяет она. Ее лицо оживляется осмысленным воспоминанием и тут же застывает снова. — Тревор… — произносит она без всякого выражения.

— Тревор просит у вас нож. Он готовит для вас праздничный ужин. Ему очень нужен нож. Отдайте его, пожалуйста.

— Нож? Какой нож? У меня нет ножа, Марк. О каком ноже ты говоришь?

— О том, который у вас в руке. Ой, что это у вас на волосах, миссис По? Паук? — Я вдруг вспоминаю, что Евангелина боится пауков. Она даже отказывалась заходить весной в сад моей матери, потому что испытывала непреодолимый страх перед пауками.

Нож выскальзывает у нее из руки, и она начинает судорожно ощупывать свою голову. Женщина-полицейский быстро наклоняется и поднимает нож. Евангелина до крови кусает ее за руку.

— Хорошо. Хватит, — говорит Айк.

Он выводит меня из комнаты, придерживая за локоть. Я чуть не теряю сознание, когда мы снова оказываемся на улице, под ярким солнцем. Соседи собрались кучками вокруг места преступления. Их разбирает любопытство, они таращат глаза и горят желанием услышать что-нибудь по-настоящему ужасное. На какое-то мгновение меня охватывает ненависть к людям, но я тут же прощаю им наивную жестокость и откровенную жажду зрелищ.

— Мои ребята считают, что это сделала Евангелина, — говорит Айк.

— Нет. Это он, — отвечаю я.

— Возможно, но это нужно доказать. Кроме спальни, в доме не найдено ни капли крови. Если Шебу убил отец, он был весь в крови и оставил бы за собой кровавые следы, уходя.

— Этот тип хитер. И насколько я мог заметить, он всегда отлично готовится.

— Я попрошу тебя об одолжении, Лео. Не мог бы ты написать обо всем в газете? О том, что тебе кто-то звонил и угрожал, и о том, что все эти годы отец преследовал близнецов, о том, что здесь совершено идеальное преступление. Я почему-то уверен, Лео, этот тип все предусмотрел и не оставил улик. Мои ребята не найдут никаких доказательств, что в доме в момент убийства кроме Шебы и Евангелины был кто-то третий.

— Тогда зачем нужна моя статья?

— Мне кажется, она заставит его выдать себя. После того, что он сделал с Шебой, я хочу сойтись с ним лицом к лицу и прикончить своими руками. Только об этом писать не надо.

— Не буду. Но я благодарен тебе за эти слова.

Я схожу с крыльца. Меня пошатывает, и я едва не падаю. Но Айк не спускает с меня глаз и успевает подхватить. Я прислоняюсь к колонне.

— Боже мой, Айк! — говорю я. — Этот ужас в голове не укладывается.

Любопытствующие соседи вознаграждены за свое терпеливое ожидание: они смогут рассказывать друзьям и знакомым, что видели, как газетный обозреватель и шеф полиции, обнявшись, безутешно рыдали.

В своей статье я пишу о потрясении, которое испытал, увидев изуродованное тело Шебы и ее слабоумную мать, которая после приступа бешенства сидела на краю кровати, вся залитая кровью дочери, с окровавленным ножом в руке. Если Шебу убила Евангелина, пишу я, то это место нельзя назвать сценой преступления — за отсутствием преступления. Перед нами величайшая трагедия, но не преступление: болезнь Альцгеймера сделала Евангелину неспособной на преступление, как и на любой осознанный поступок. Я описываю тот день, когда Тревор и Шеба впервые приехали в дом через дорогу от дома, где прошло мое детство, и как я поздравил их с новосельем, принеся коробку с вафлями. Пишу я и о том, как однажды ночью близнецы и их мать прибежали к нам, напуганные до смерти невидимкой, и о том, как в том же месяце на меня в аллее Столла, когда я развозил газеты, напал человек в маске и угрожал мне. Я рассказываю об улыбающейся рожице со слезой на щеке, о том, что это визитная карточка злодея, его опознавательный знак, которым он сообщал о себе, преследуя несчастных близнецов в течение многих лет. Я рассказываю о том, как в Нью-Йорке его наконец поймали после того, как он убил швейцара дома на Парк-авеню, где жила Шеба. Он был приговорен к пожизненному заключению, но симулировал сумасшествие, а затем самоубийство. Я описываю его приезд в Сан-Франциско, и труп мужчины-индийца в багажнике автомобиля, и погром в доме на Вальехо-стрит. Я называю его человеком без имени и говорю, что даже собственные дети не знают, кем на самом деле является их отец. Он постоянно менял имена, фамилии, профессии, место жительства, унижал своих детей, насиловал их и запугивал всеми способами.