Королевская кровь 12. Часть 2 - Ирина Владимировна Котова

склонилась над ним — без живота было непривычно, а наклоняться было больно, — и опустила в кровавую накатившую воду руку. И тихонько позвала:

— Эй? Есть тут кто-нибудь? Можете принести ко мне моего мужа, Владыку Четери?

По гуляющим волнам пошла рябь. Ткнулись ей в руки водяные духи-рыбки, один, другой, третий. Вода стала стремительно, пятнами, светлеть, словно кто-то там на глубине впитывал кровь. Выпорхнули в воздух из воды сотни воздушных духов, похожих на светящихся змеек, разлетелись во все стороны.

И вдруг на поверхности показался большой водяной осьминог размером с дом Чета — Света, щурясь, отступила: она вспомнила похожее существо, которое удерживало ее в другом озере, что было в тысячи раз больше этого.

Мама ахнула, потянула дочь за рукав назад.

— Где мой муж? — прошептала Света сорванным голосом. Потому что накричалась в родах и не могла сейчас кричать.

Осьминог, загудев, внезапно подхватил щупальцами кусок хрусталя с середины озера и потянул к Светлане. И она, и ее родные непонимающе, с опаской смотрели, как он приближается.

Уже метрах в пятнадцати от берега стало понятно, что он тащит хрустальный саркофаг. Дух мягко вынес его на берег, — за хрусталем волочились несколько стеблей терновника, — подтолкнул к Свете. Нырнул обратно в посветлевшее почти до нормы озеро. И она, выдохнув, шагнула вперед.

Под толстым хрусталем лежал страшно израненный Чет. Таким он упал после боя, таким его Света уже видела издалека — но вблизи это оказалось невозможно страшно. На нем живого места не осталось — орнамент его ауры покрывал орнамент из ран, в груди была дыра, лицо, залитое кровью, напоминало маску, и там, где были глаза, зиял порез так, что видна была кость и плоть. Это было так страшно, что Свете стало дурно, и она, покачнувшись, легла на саркофаг.

Неужели умер? Грудь его не двигалась и не запотевало изнутри стекло от дыхания.

Она шепотом просила терновник раскрыться, дать посмотреть, что с ним — но дух не реагировал. И она лежала, обняв хрусталь, прижавшись к нему щекой, пока не раздался шорох больших крыльев.

На нее вдруг опустилось спокойствие. Встали рядом Владыка Нории и его жена Ангелина, глядя на саркофаг. Владыка протянул руки к хрусталю — и сказал:

— Он жив, Светлана.

Она, ослабевшая в эти минуты больше, чем за часы родов, подняла голову, чтобы заглянуть в глаза Нории, чтобы убедиться, что это так, что ей не кажется — и в этот момент на мир легла тишина.

Толчки земли успокоились, как и не было их, и стало утихать волнение на озере. Исчезла звезда с гор. Ветер стал глуше, мягче — а на горизонте слева, там, где далеко-далеко за Истаилом было море, вдруг поднялась вторая, черная луна, словно сплавленная из трех чуть различающихся цветом кусков.

А затем с небес полилось золотистое, мягкое, заставляющее утихать боль физическую и душевную сияние.

Светлана увидела, как перед саркофагом из сияния этого соткался солнечный шар с четырьмя золотыми крыльями, расположенными как лопасти у мельницы. Такое тепло шло от него, такое умиротворение и тихая радость, что Света наконец-то заплакала.

— Анхель, — выдохнул Нории, склоняясь в поклоне. — Чистая благодать Триединого!

Он словно подзаряжался этим светом, и его орнамент засветился в ответ. А лицо Владычицы Ангелины стало мягким и теплым, помолодевшим — будто отпускало ее страшное напряжение от пережитого. Сияние окутало Свету — и она почувствовала, как отпускает живот, как уходит послеродовая боль, — оно коснулось маленького Марка, и он закряхтел довольно. Лица родителей и слуг становились расслабленными, тихими.

Оно текло и на Чета — и его орнамент засиял тоже, и раны его стали закрываться. Вскоре он весь окутан был золотом — а когда свет иссяк, раны исчезли. Лишь поперек лица на закрытых веках остался белый шрам.

Терновник раскрылся, оставляя Четери на хрустальном ложе, и Света увидела, как размеренно движется его грудь. Волосы у него наполовину поседели, стали серебристыми, даже больше, чем у Владыки Нории.

Она склонилась и осторожно, боясь разбудить, коснулась губами теплого лба Чета, его глаз — по очереди. Пусть, пусть поспит, пусть отдохнет, мало кто так потрудился за прошлый день, как он…

— Спасибо, — сказала она анхель, глотая светлые слезы.

Шар таял, и с ним таяло тепло, нега, ощущение, которое бывает лишь у бабушки летом в мягкой постели солнечным утром, когда телу разморенно, поют птицы, шелестит листьями ветер и пахнет блинами на весь дом. Любовью пахнет.

— Спасибо, — повторила Света уже в пустоту.

* * *

Алина Рудлог сидела в кресле, безучастная и погасшая, держа в руках стакан с тепленьким бульоном. Матушке Ксении и отцу Олегу удалось все же через полчаса после ее возвращения накрыть ее пологом спокойствия — а затем врач для надежности вколол успокоительное, и она, обмякнув, позволила себя пересадить с пола, осмотреть, помочь переодеться, и даже стала вяло отвечать на вопросы о самочувствии.

Ей уже сказали, что она находится в подземном бункере в сорока километрах от Иоаннесбурга, что сейчас вторая половина дня, но мир все равно казался зыбким и ненастоящим. На руке ее тянул холодком черный браслет с золотыми искрами, и она то и дело смотрела на него. Но это ничего не значило. Браслеты, данные богами, оставались и после смерти одного из супругов.

То и дело по щекам ее начинали течь слезы, которые она ощущала только когда подносила руку к лицу. Она была здесь — но перед глазами вставали воспоминания о Лортахе. Вот Макс нашел ее и надевает на нее свою рубаху. Вот смотрит на нее нечитаемым взглядом — какой же глупой она была, как долго не понимала этих взглядов! Бьется за нее, греет ночами, учит летать… и тащит вперед на пределе сил, только чтобы она жила.

«Потому что люблю вас больше жизни», — прозвучал в голове его голос, и она затрясла головой, зажмурилась.

Она словно зависла в двух мирах, в двух временах — нынешнем и том, в котором Макс был еще жив. Она слышала, как докладывают за дверью кому-то из начальства о ее самочувствии, слышала, как содрогается земля и трещат стены. И ей было все равно. Она пила бульон — и не чувствовала вкуса, у нее брали кровь — она не чувствовала боли. В открытых дверях в соседнюю палату, оборудованную под часовню, было видно, как отец Олег зажигает толстенькие свечи — она втягивала носом воздух и