Хроника смертельного лета - Юлия Терехова

Зубов поднялся. Взгляд его упал на поникшую розу. – Вы бы выкинули ее, Антон Альбертович, – посоветовал он.

– Что? – Антон с недоумением посмотрел на цветок, – Вы… Вы имеете в виду, что это убийца принес? Он шел убивать Анну и нес ей вот это?..

Майор успокаивающе похлопал его по плечу. Антон остался на кухне один – он не мог отвести глаз от багровой, почти черной розы, свидетельницы – или соучастницы – убийства его возлюбленной. В бессильной ярости он схватил цветок – длинный стебель зацепился за высокую вазу, и она вдребезги разлетелась об мрамор. Антон швырнул розу на пол и раздавил ее каблуком – с такой ненавистью, словно наступил на шею убийце – только представлялся ему вовсе не тот человек, которого он в бешенстве избивал в больничном парке.

Мигель с остервенением дергал ключ в заедавшем, как всегда, замке. Неохотно поддавшись, замок щелкнул, и он зашел в квартиру. Волоча ноги, он еле дополз до дивана и рухнул на него, не раздеваясь, в чем был – в шортах, в больничной куртке, которую ему выдал Серж вместо футболки, обагренной кровью Анны, и в сандалиях, до сих пор вымазанных в крови Орлова. Ему казалось – как только он коснется головой подушки, провалится в сон. Но сон не приходил. Он действительно время от времени срывался в какие-то черные ямы, но мгновенно просыпался, с криком или стоном, покрытый испариной. В те короткие мгновения, когда действительность отпускала его в нечто подобное сну, перед ним вновь и вновь вставала Анна…

…Второй раз он увидел ее на дне рождения Катрин в конце ноября – у нее дома, где собралась вся компания, и где Антон впервые появился с Анной. Все уже были в курсе, что их друг встречается со знаменитостью.

Антон Ланской не имел обыкновения знакомить друзей со своими подружками. Еще во время учебы в университете он встречался с первой красавицей курса Лизой – высокой, длинноногой девушкой с зелеными глазами. Он встречался с ней еще некоторое время и после окончания, но постепенно их отношения сошли на нет. Мирно расставшись, без упреков и взаимных обвинений, они продолжали поздравлять друг друга с праздниками и днями рождения. Лиза вскоре вышла замуж и перестала появляться в их компании.

И вот, впервые за несколько лет, Антон привел девушку, и не обычную девушку, а настоящую звезду. Впрочем, слово «звезда» ей совершенно не подходило. Перед Мигелем стояла худенькая молодая женщина, в черных брючках и черной водолазке, со светлыми волосами, гладко зачесанными в тяжелый узел над высокой шеей. Ни косметики, ни украшений – только прозрачные глаза в пол-лица и гордая осанка.

Она протянула ему руку, и он ее пожал. Да, она была, безусловно, хороша, но на вкус Мигеля, несколько холодна и отстраненна. И только останавливаясь на Антоне, ее взгляд теплел, и источал неподдельную нежность. А Антон, ловя этот ее взгляд, не мог сдержать улыбки, полной любви и гордости.

Мигель хорошо помнил ту замечательную вечеринку – из тех, когда ведутся разговоры «на грани», но развязанные вином языки говорят только то, что приятно слышать, а не то, что нельзя говорить нигде, никому, и ни при каких обстоятельствах, а наутро протрезвевший болтун готов провалиться сквозь землю, смутно припоминая собственные излияния. Горели свечи, много свечей, что создавало особенную атмосферу близости и откровенности. В какой-то момент Мигель оказался на кухне с Анной и Катрин, которые разговаривали, обращая на него не больше внимания, чем на холодильник. Он развесил уши, ему было любопытно, как эти две женщины, такие разные, поладят. Время от времени на кухню ревниво заглядывали то Антон, то Андрей, но удалялись, поскольку места для них не находилось, а стоять никто не хотел.

Итак, Катрин и Анна сидели за столом друг против друга, рассказывали про свою жизнь, а Мигель, расположился немного поодаль, в их разговор не вмешивался, а только подливал им по чуть-чуть кьянти, когда беседа затихала…

– Я мечтала стать балериной, – говорила Катрин, – я всегда любила танцевать.

– А почему не стала? – спросила Анна. – У тебя есть данные… Ты хорошо двигаешься, у тебя есть чувство ритма, и осанка хорошая, спина прямая, что редкость. Я видела сегодня, как ты танцуешь.

– Спасибо, – застенчиво улыбнулась Катрин, – но в детстве меня пичкали манной кашей, и я была толстым неуклюжим ребенком…

– А ты говорила родителям о том, что хочешь танцевать?

– Не помню… Я постоянно танцевала перед зеркалом. Заматывалась в какие-то тряпки и выплясывала. Зачем говорить? Но папа нас бросил, и маме было не до меня.

– То есть? – Анна подперла рукой голову. В ее позе появилось что-то детское, и Мигель придвинулся поближе, чтобы рассмотреть ее получше. Теперь со своего места у стены он хорошо видел лицо Анны – в колеблющемся свете свечей оно казалось необыкновенно красивым, а светлые волосы блестели, как мех белой норки.

– То есть? – повторила Анна, заправляя за маленькое ухо выбившуюся из гладкой прически прядку волос.

– Она много работала, после развода все легло на нее, а в балетную школу пришлось бы возить на другой конец Москвы. А, – махнула она рукой, – что теперь об этом говорить… Ничего не вернуть.

– Не жалей… – улыбнулась Анна, – нет более жестокой профессии, чем балет. Он пожирает своих детей заживо. И пленных не берет.

– Странно от тебя это слышать…

– Ничего странного, – Анна сделала небольшой глоток кьянти, – в тридцать пять лет нас выкидывают за борт, а то и раньше, и только если ты прима, то будешь танцевать до тех пор, пока делаешь сборы. Но не дай бог, травма, а в балете это бывает слишком часто… И тебя все равно выкинут, невзирая на титулы и звания.

– Век балерины короток… – отозвалась Катрин, – как жаль…

– Да, жаль, – кивнула Анна, – для меня травма – ночной кошмар. Иногда мне снится, что я ломаю ногу. Просыпаюсь в холодном поту.

– Но ты занимаешься тем, что любишь.

– Да, пожалуй, – кивнула Анна, – но иногда я думаю – если б меня в пять лет не вырвали из обычной детской жизни, что бы я сейчас делала?

– Что значит – вырвали? – в первый раз подал голос Мигель.

– Я сама не помню, мне мама рассказывала. В мой детский садик пришла женщина, посмотрела деток… Сейчас я знаю, как это делается. Им выворачивают стопы, растягивают в шпагат, складывают пополам, причем не вперед, а назад. Наверно, я чертовски хорошо сложилась… – усмехнулась она, – но первые отчетливые воспоминания детства для меня – это не поход с мамой и папой в зоопарк или на новогоднюю елку, а балетный станок и лейка.

– Какая еще лейка? – спросил Мигель.

– Я знаю, – оживилась Катрин, – такая большая лейка, из которой балерины разбрызгивают воду в зале, где идут занятия.

– Зачем? – удивился Мигель.

– Для лучшего сцепления с полом, – пояснила Анна.

– Они это так грациозно делают, словно танцуют. Я такую лейку в каком-то старом фильме видела.

– Она самая, – кивнула Анна, – а позже меня отдали в интернат, потому что, как и тебя, меня некому было возить на другой конец города. Домой меня забирали только на воскресенье и каникулы. И так восемь лет.