Великое восстановление наук, Разделение наук - Фрэнсис Бэкон

На этот счет существует мудрое предостережение: «Смотри, как бы не показалось, что ты плохо знаком с вещами важными, если тебе доставляют удовольствие такие пустяки»[562].

Но не менее, чем умная и искусная демонстрация достоинств, важно тщательное сокрытие недостатков. Существуют три основных способа скрыть наши недостатки, так сказать, три убежища, в которые можно их упрятать. Это — предосторожность, приукрашивание и наглость. Предосторожностью мы называем способность благоразумно воздержаться от того, что мы не в состоянии выполнить, тогда как, наоборот, беспокойные и дерзкие умы безрассудно и легко берутся за незнакомое им дело и тем самым обнаруживают собственные недостатки и по существу сами оповещают о них. Приукрашиванием мы называем умение предусмотрительно и благоразумно проложить себе надежный путь для пристойного и удобного объяснения наших недостатков, пытающегося доказать, что они имеют совсем иное происхождение или приводят к иным последствиям, чем обычно считают. Ведь об убежище пороков хорошо сказал поэт:

Часто таится порок в близком соседстве с добром[563].

Поэтому если мы заметим в себе какой-нибудь недостаток, то должны постараться заимствовать у соседней с ним добродетели, в тени которой он мог бы скрываться, ее облик и тем самым найти предлог для его оправдания. Например, медлительность следует объяснять важностью, малодушие — мягкостью и т. д. Полезно также найти какую-нибудь убедительную причину, которая будто бы мешает нам использовать все наши силы, и рассказывать всем о ней для того, чтобы создалось впечатление, что мы не столько не можем, сколько не хотим сделать что-то. Что касается наглости, то хотя это средство, конечно, постыдно, однако же оно и самое надежное, и самое эффективное. Оно состоит в том, чтобы заявлять о своем полном презрении и пренебрежении к тому, чего на самом деле мы не в состоянии достичь, как это делают умные купцы, у которых существует обычай расхваливать свои товары и ругать чужие. Есть и другого рода наглость, еще более постыдная, чем эта. Речь идет о том, чтобы вопреки сложившимся представлениям выставлять всем на показ свои недостатки, как будто бы ты обладаешь выдающимися достоинствами в том, что является твоим самым слабым местом; а для того, чтобы легче внушить эту мысль остальным, следует изображать себя неспособным даже в том, в чем на самом деле ты являешься достаточно сильным. Так обыкновенно поступают поэты: ведь если при чтении поэтом своих стихов вы отзоветесь чуть-чуть неодобрительно хотя бы об одном-единственном стихе, он тотчас же скажет, что один этот стих достался ему труднее, чем множество других, и приведет вслед за этим какой-нибудь другой стих, который будто бы представляется ему неудачным, и будет спрашивать ваше мнение о нем, хотя ему прекрасно известно, что это один из лучших его стихов, который не может вызвать никаких замечаний. Но для того, о чем мы сейчас говорим, т. е. для умения показать себя перед другими с самой лучшей стороны и во всем сохранить заслуженное уважение, нет ничего более опасного с моей точки зрения, чем в силу особой доброты и мягкости своей природы оказаться безоружным перед нападками и оскорблениями со стороны других. Наоборот, нужно при всех обстоятельствах время от времени пускать в ход стрелы ума свободного и благородного, способного быть не только сладостным, но и ядовитым. Впрочем, этот надежный образ жизни и постоянная душевная готовность дать отпор всякому оскорблению для некоторых являются результатом каких-то привходящих обстоятельств и неизбежной необходимостью, как, например, для людей с физическими недостатками, для незаконнорожденных и вообще для людей чем-то обиженных и обесчещенных. В результате все такого рода люди, если они при этом обладают какими-то способностями, как правило, становятся счастливыми.

Что же касается проявления себя, то это нечто совершенно отличное от той демонстрации своих достоинств, о которой мы сейчас говорили. Потому что в данном случае речь идет не о тех или иных человеческих достоинствах и недостатках, но о тех или иных действиях человека в жизни. И в этом отношении нет ничего разумнее, чем придерживаться некоей мудрой и здоровой середины в раскрытии или сокрытии своего отношения к тому или иному частному поступку или действию. Ведь хотя умение хранить глубокое молчание, скрывать свои замыслы и тот метод действий, который все предпочитает совершать потихоньку, незаметно и, как теперь говорят, «под сурдинку», — вещь, несомненно, полезная и замечательная, однако нередко случается, что, как говорится, «обман рождает такие ошибки, в которых запутывается и сам обманщик». Во всяком случае мы знаем, что самые выдающиеся политические деятели не боялись свободно и открыто объявлять во всеуслышание те цели, к которым стремились. Так Луций Сулла открыто заявил, что он хочет сделать всех людей или счастливыми, или несчастными в зависимости от того, друзья они ему или враги. Точно так же Цезарь, отправляясь впервые в Галлию, не побоялся заявить, что «он предпочитает быть первым в глухой деревне, чем вторым в Риме»[564]. Тот же Цезарь, когда уже началась гражданская война, ни на минуту не скрывал своих намерений, если верить словам Цицерона о нем: «„Другой“, — говорит он, имея в виду Цезаря, — не только не отказывается, но даже в какой-то мере требует, чтобы его называли тираном, каковым он и является»[565]. Опять-таки из одного письма Цицерона к Аттику мы узнаем, как мало пытался скрывать свои замыслы Август Цезарь. Уже в самом начале своей карьеры, когда он еще пользовался благосклонностью и симпатиями сената, он тем не менее, обращаясь к народу на сходках, всегда клялся следующей формулой: «Пусть удастся мне достичь почестей родителя»[566]. А это было, пожалуй, равносильно самой тирании. Правда, для того чтобы хоть немного смягчить зависть, он обычно протягивал в то же время руку к статуе Юлия Цезаря, стоявшей на рострах. Люди кругом смеялись, аплодировали, удивлялись и говорили друг другу: «Видали? Каков юноша!» Они, однако же, не предполагали никакого коварства в том, кто столь откровенно и честно говорит то, что думает. И все эти люди, которых мы здесь назвали, сумели благополучно достичь всех своих целей. Наоборот, Помпей, стремясь к тем же целям, шел более темными и тайными путями (как говорит о нем Тацит: «Он был более скрытен, но не более честен». И точно так же о нем отзывается Саллюстий: «На словах — честен, в душе — бесстыден»)[567]. Он прилагал все усилия, использовал бесчисленные средства и приемы для того, чтобы как можно глубже запрятать свои страсти и свое честолюбие, а тем временем привести республику в