Nirvana: Правдивая история - Эверет Тру

«Меня собираются вывезти на сцену на этом, – объяснил Курт. – Это, типа, шутка над всеми, кто достает нас, рассказывая, что я-де в больнице, что у меня передозировка. Нравится мой халат?»

«Ага, понятно, – сказал я, ничего не понимая. – А почему бы тебе тогда еще не надеть и парик, который мне прислала сестра? Ты тогда будешь немного похож на Кортни, это еще больше всех собьет с толку». Курт примерил парик (волосы у него были уже довольно длинные) и согласился. Уже почти пора было выходить на сцену; кто-то глухо спросил еще кого-то, выкатится Курт на сцену сам или… «Эй! – заорал я, окончательно прощаясь с рассудком. – Давайте я его вытолкну! Я могу! Давайте я вывезу Курта на сцену. Так будет прикольнее».

Никто не придумал приличной отговорки, которая меня остановила бы.

И вот мы уже мчались к краю сцены, а по дороге куча народу хлопала нас по плечу и подбадривала. Я с трудом помню, что было дальше. Управление транспортным средством осуществлялось в нетрезвом виде: я возил Курта все более широкими кругами в погоне за девушками из «L7» у края сцены, в то время как двадцатифутовый занавес был готов приоткрыться, а менеджеры и прочая шушера бормотали про себя и друг другу: «Убейте же этого сраного английского писаку!» Никто из нас не знал, где, собственно, край сцены, так что мы запросто могли свалиться. Чарлз Питерсон, фотограф, который во многом определил лицо сиэтлского гранжа, снимал нас, пока мы умирали от смеха под вспышками. Мы подождали несколько минут за сценой, пока Крист говорил необходимое введение – и наконец настал тот момент…

Огни. Это всё, что я помню. Огни. Не видно было ни единого лица. Толпа невидима, и я ощущал только тот невероятный эйфорический рев, который увеличивался с каждым нашим шагом к микрофону.

«С ним все будет в порядке, – убеждал толпу Крист Новоселич, указывая на край сцены, откуда медленно материализовались мы. – С помощью друзей и семьи он выживет». Мы покатили к правому микрофону, и на полпути Курт привстал и схватил меня за шею. «Отлично, – подумал я в пьяном ступоре. – Курт хочет устроить потасовку, как мы часто делали с „Nirvana“». Я тоже начал с ним бороться. «Да нет же, придурок, – в ярости зашипел он. – Ты меня катишь не к тому микрофону».

Только полный лох мог придумать, что он болен и не может играть с группой. Курт неуверенно выбрался из кресла, в парике и больничном халате, пропел одну строчку из песни… и грохнулся. Толпа засмеялась и облегченно вздохнула. Было ясно, что группа приехала оторваться. И, черт возьми, так оно и было – на деле концерт настолько превосходил все остальные шоу 1992 года, что казалось, это другая группа. Как будто они снова вернулись в 1990-й, и трио из Олимпии плевать хотело на весь остальной мир.

Было исполнено двенадцать песен; группа нарочито неудачно сыграла вступление к «Teen Spirit», Дэйв Грол мычал слова бостонской «More Than A Feeling» невпопад, Курт провалил все гитарные соло, но это ничего не значило – весь мир словно сошел с ума. За исключением «Something In The Way», был отыгран весь альбом «Nevermind», включая и крушение инструментов на бис в «Territorial Pissings» – Дэйв Грол метнул тарелки в бас-барабан, который до того заботливо закрепил на одной из колонок, и с удовлетворением наблюдал, как вся конструкция рушится. Гитары трещали, тысячи глоток подпевали на «Negative Creep» и «Aneurism». Казалось, что «Nirvana» смеется над собственной нынешней важностью и заново утверждает свою смертность – не боги рок-н-ролла, но сраные смертные, которые просто пришли оторваться. Это был последний истинно великий концерт этого трио, который я видел. На подошвах (да чего уж там, и на волосах, и на лице, и на брюках, и даже на трусах) у нас была грязь, но мы были охренительно счастливы.

«О Кортни недавно написали в прессе много гадостей, – заявил ее благоверный. – И теперь она считает, что все ее ненавидят. Я знаю, что этот концерт записывают, так что хотел бы отправить ей сообщение. Я хочу, чтобы все мы сказали: „Кортни, мы любим тебя…“»

Публика немедленно прокричала, что он просил.

– Помню, как Курт звонил Кортни по мобильному телефону прямо со сцены, – смеется Дженнифер Финч. – До того я ни разу не видела мобильника. Да, куча народу там орала: «Кортни, мы тебя любим», а я сидела не отрывая глаз от мобильника. Она ведь тогда только что родила, так? Тут я и решила забрать фунт, который ей давала [см. главу 19].

Итак, я вывез Курта Кобейна на сцену на последнем, как оказалось, его британском концерте. Важное дело. Он сделал бы для меня то же самое.

Когда фурор, произведенный редингским концертом, улегся, «Мелоди мейкер» запустил конкурс «Выиграй парик, который носил Курт Кобейн в Рединге». (По окончании концерта я прибежал и схватил парик на память. Правда, я опасался, что он может понадобиться сестре. Я же понятия не имел, сколько стоят парики.) Но никто не откликнулся. Наверное, не поверили. Тогда мы на следующей неделе организовали конкурс еще масштабнее, написав что-то вроде: «Эй вы, болваны! Мы серьезно! Тот, кто опишет самую интересную причину, по которой он не смог побывать в Рединге на концерте „Nirvana“, выиграет парик, и мы опубликуем письмо победителя».

Тут нас затопил поток писем. Мы действительно опубликовали письмо победителя: это было содержательное, остроумное, прекрасно оформленное и аргументированное послание. Мы поздравили победителя, принесли соболезнования в связи с тем, что он не увидел концерта, и сообщили, что это письмо намного превосходит все остальные.

Проблема была в том, что к тому моменту я решил уже оставить парик себе.

Рединг, взгляд второй: Чарлз Питерсон

Я уже видел Курта в тот день, но в шутку меня не посвящали. Поэтому на минуту, когда я обнаружил инвалидное кресло, подумалось: «Черт, что стряслось с Куртом?» Потом-то до меня дошло, что вы, ребята, собираетесь сделать. Я сфотографировал Курта в кресле – он курит, и ты стоишь за ним. Ты выкатил его на сцену и оставил там. Он встал, чтобы взять микрофон, и упал – кажется, и кресло упало. Стояла зловещая мертвая тишина – а ведь народу было тысяч шестьдесят! Слышно было, как муха пролетает. Никто не понимал, что происходит.

Антон провел меня за сцену – туда впустили только двух фотографов, меня и Кевина Вестенберга [фотограф «Мелоди мейкер»]. Рядом со мной некоторое время находился Эрик Эрландсон, снимал концерт на видео, но большую часть времени я сидел там один; «Nirvana» передо мной, а по другую сторону этот долбаный двадцатифутовый занавес. Все это было по меньшей мере эпично.

Я больше привык к клубной атмосфере – сначала пьешь в баре с группой, а через минуту они уже начинают выступать. Помню, как отправился в палатку прессы и увидел список фотографов: 70 или 80 человек, просто невероятно. Я вышел пофотографировать «Mudhoney», и поскольку женщины из пресс-центра знали меня, они позволили мне больше, чем остальным. Я был там с Кевином – с ним я познакомился, когда он жил еще в Сиэтле. Кевин очень высокий и по какой-то причине всегда ходит в белом. Во время выступления «Mudhoney» начались все эти жуткие бои в грязи. Я оглянулся на Кевина: тот присел на корточки, опустил плечи и посмотрел назад. И тут – бац! бац! бац! – в него три или четыре раза попали – в белую джинсовую куртку и брюки. Его всего уделали.