Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина

В Испании ее знают прежде всего как секретаря Рамона-и-Кахаля, нобелевского лауреата по медицине 1906 года, выдающегося ученого нейрогистолога. Для испанцев это имя – как для русских Пушкин. В молодости она восемь лет проработала его секретарем и библиотекарем (1926–1934), помогала ему в переписке с иностранными коллегами, поскольку хорошо знала немецкий (отец ее был немецкий еврей), читала, писала по-французски и по-английски.

В начале 1930-х годов, когда в Германии шел к власти Гитлер, а итальянский дуче Муссолини уже вовсю резал страну по живому, Кахаль стал защитником многих своих коллег в обеих этих странах. Так, узнав, что в Италии, в Турине, арестован и брошен в тюрьму его учитель, выдающийся ученый-гистолог Джузеппе Леви (семидесятилетнего ученого взяли в заложники, его сын из Швейцарии посылал антифашистские материалы и листовки), Кахаль телеграфировал испанскому послу в Риме с просьбой ходатайствовать об освобождении «выдающегося ученого Туринского университета, который составил славу европейской биологии».

– Что он себе позволяет, этот дуче?! – не мог успокоиться Кахаль. Написал своим коллегам в США. Через два месяца пришла измятая открытка из Турина: «Я на свободе. Спасибо, друг».

В 1933 году из Германии пошли кровоточащие письма от немецких коллег Кахаля, почти все были евреями. «Этот фюрер пострашнее дуче, – говорил он своей молодой сотруднице. – Слава богу, фашисты не добрались до нас. Я со своим еврейским профилем, а ты тем более со своей фамилией по отцу Леви – вряд ли они нас пощадят».

Энрикета оставалась с Кахалем до его кончины в 1934 году. Он был ее учителем и отцом, ведь родной отец умер, когда ей было всего четыре года. Фотографию ученого с посвящением «Кети, с глубокой симпатией, ее начальник и товарищ С. Рамон-и-Кахаль» она хранила всю жизнь.

В годы Республики под влиянием своей старшей сестры Ирены Фалькон, известной журналистки, друга и соратницы Долорес Ибаррури, вступила в компартию. А потом – Гражданская война. Кети работала переводчицей с советскими военными спецами на Валенсийском фронте. Попала в окружение и была депортирована во Францию. Из лагеря беженцев ей помогла выбраться Долорес Ибаррури. Приехала в Москву. Казалось, ненадолго. Но эмиграция затянулась на долгие тридцать лет.

Россия стала ее второй родиной. В Москве она получила высшее образование, работала в Академии наук, защитила диссертацию. Казалось бы, состоялась как личность и как исследователь. Но ее не оставляла мечта – вернуться на родину. Всю жизнь она ждала своего друга, мужа Педро, с которым прошла фронт и который уже в конце войны отправлял из Валенсии корабли с испанскими детьми в СССР, но сам не покинул Испанию. Конечно, был арестован и получил восемь лет тюрьмы. До Энрикеты доходили лишь слухи о нем, переписки, естественно, не было, но она всегда была уверена, что вернется в Испанию и увидит любимого мужа.

Но как ей, коммунистке, столь близкой к Долорес Ибаррури, да еще участвовавшей в послевоенные годы в создании испанской радиосети в Китае, вернуться во франкистскую Испанию?

В 1966 году случилось чудо. В Москву на Международный конгресс по психологии приехал выдающийся испанский нейрохирург, директор Департамента нейрохирургии в Министерстве здравоохранения Испании Сиксто Обрадор. Это был давний знакомый Кети. В 1933-м он заканчивал Мадридский университет и готовил дипломную работу в Институте Кахаля.

Вот как он сам вспоминает это время: «Я познакомился с Энрикетой Родригес в последние годы моей учебы, когда часто бывал в Институте Кахаля. Она была секретарем дона Сантьяго Рамона-и-Кахаля и заведовала великолепной библиотекой по проблемам неврологии, которую собрал дон Кахаль в своем институте. <…> Помню ее, стройную и быструю, легко передвигавшуюся в библиотечном зале в уже наступавших сумерках, когда я оставался единственным читателем. <…> Однажды к вечеру, когда у Энрикеты уже явно кончалось терпение, а я, единственный читатель, все сидел над составлением библиографии к моей работе, случилось нечто непредвиденное. Вдруг в библиотеке появилась фигура высокого, несколько сутулого человека, столь знакомого и столь почитаемого всеми испанскими медиками, и в самом его появлении было нечто сверхъестественное. Это был Сантьяго Рамон-и-Кахаль. Я тут же бросился к Энрикете и попросил ее представить меня великому маэстро. Она сделала это очень деликатно, и тогда он спросил меня, что я делаю в библиотеке и почему просматриваю столько журналов. Беседа наша была недолгой, но старый маэстро проявил внимание к молодому студенту, и я решился попросить у него гранки его последней монографии о нейронах и ретикулярной формации, которая частично была только что опубликована в журнале «Archivos de Neurobioligia» и которая стала последней его книгой, вышла она уже после его смерти. Естественно, что я храню эту его монографию с его посвящением как библиографическое сокровище… <…> Прошло много лет, и летом 1966 года я впервые приехал в СССР на Международный конгресс психологов… <…> и совершенно неожиданно в Москве встретил Энрикету. Мы долго и много говорили об Испании, о наших друзьях, вспоминали прошлое. Возможно, именно эта наша встреча и наши разговоры подтолкнули ее к возвращению на родину»[2].

Испанского нейрохирурга Сиксто Обрадора, который стал потом и моим другом, – мы виделись с ним и в Москве и в Мадриде, – хотелось бы дополнить рассказом моей испанской мамы.

Когда Энрикета узнала от своей сестры, что в Москву впервые приедут испанские врачи, и когда она увидела в списке приглашенных на конгресс Сиксто Обрадора, она решила – вот ее шанс на возвращение!

Нынешнее поколение молодых русских, да и испанцев, не может себе представить, как в те времена в СССР иностранцы, – а тем более испанцы! – приехавшие из страны, с которой у нас не было дипломатических отношений при Франко, «охранялись» КГБ от любых контактов с «посторонними» людьми. Энрикета на свой страх и риск вечером пришла в гостиницу «Украина», где разместили участников конгресса, благо она сама походила больше на иностранку, чем на советскую женщину, так что дежуривший при входе гэбэшник не решился спросить ее документы.

Вошла в полупустой зал ресторана и сразу увидела в дальнем углу испанцев, оживленно что-то обсуждавших и не собиравшихся расходиться. Это ведь испанцы! Для них 10–11 вечера – время вовсе не для сна. Направилась к их столику (а сердце готово было выпрыгнуть из груди!), и вдруг из-за стола встал немолодой высокий сеньор и резко бросился к ней: «Кети, это ты?!»

Они не виделись 33 года. Но он сразу узнал ее, милую легкую Кети, в которую был немного влюблен в свои студенческие годы. Она была по-прежнему ослепительно хороша – все те же веселые озорные глаза – и невероятно элегантна. Энрикета