Война и потусторонний мир - Дарья Раскина

Георгия из рук самого императора! В грезах Александра много раз представляла, как и к ней, одетой в мундир вместо ненавистного платья, во время парада подходит император… нет, даже лучше Петр по высшему императорскому приказу! – и вручает заветный крест за спасение жизни государя и всего отечества. И на лице брата при этом непременно проступает раскаяние, и он скупо плачет, ведь ежели бы он удерживал ее, как и хотел, в деревне, то война была бы проиграна, а Бонапарте жег бы сейчас и грабил Москву. И Александра добродушно простила бы его, взяв разве что обещание пересказать эти же слова маменьке, а также отвезти ей в подарок отбитую у французов кашемировую шаль и шелковый зонтик, в ответ на что маменька прислала бы ей письмо, испрашивая прощения за все горькие слова, за холодность и принуждение и признавая ее своей дочерью, пусть не по крови, а по гордости за подвиг.

Александра столь часто представляла эту драматичную сцену, с каждым разом раскрашивая большей яркостью и деталями, что со временем перестала в ней сомневаться. И теперь, лежа в рыхлой осклизлой грязи, дрожала от осознания, что всему этому не суждено сбыться: вот же она, упала, а пруд не пошел даже рябью.

А может, все сон? Ложная атака, черные всадники, умирающий эскадрон?

Нет, не сон, слишком по-настоящему горячие капли дождя били по лицу и короткая трава резала пальцы. Приходилось признать: Александра, как и пророчила маменька, за дерзость и ослушание попала в ад, и вскорости ей предстоит ответить за свои прегрешения – за обман, за побег, за кражу, а строже всего за то, что осмелилась мечтать против судьбы, предназначенной свыше.

Значит, вот он, ад – ни огненных рек, ни бурлящих котлов, а всего лишь… поле? Тяжелое, гниловато-серое небо, почерневшая трава, мокрая стылая земля, комары и воронье?

На языке разлилась кислота, как от заячьей капусты, так всегда случалось от жажды. Голова горела, весила с пушечное ядро, и поднять ее было так же сложно. Александра неуверенно ощупала грудь. Пальцы скользнули по жесткому сукну ментика, привычно отсчитали пятнадцать рядов крученого шнура, огладили мягкий овечий ворс на стоячем воротнике. Родной мундир, а потом и эфес подаренной папенькой сабли, словно друзья, уверили, что самое важное на месте, осталось лишь убедиться в наличии кивера. Александра запрокинула руку, чтобы ощупать голову, – и охнула: рана вспыхнула, осколки гранаты впились глубже, показалось, слышен даже скрежет железа. Под рубашку будто кинули угли.

Боль началась костром, но с каждым осторожным вдохом притухала. Когда остались лишь искры, Александра сглотнула по сухому горлу, коснулась старых шрамов под челюстью, прошлась неповоротливым языком по тряпичным губам. Нестерпимо хотелось воды. На поясе висела фляжка, но уже давно пустая.

Есть здесь кто-нибудь? Да, кто-то был… кто-то лежал совсем рядом. Черные кудри, ямочка на подбородке…

– Долохов, – позвала Александра сиплым, чужим голосом и потянулась к его запястью. – Долохов, дружище, ты спишь?

Нет, Долохов не спал. Невозможно быть живым с такой холодной кожей, с таким измочаленным на груди мундиром, с такими фиолетовыми губами.

Александра сжала зубы, примиряясь с жуткой мыслью. Мертвый. Сразу за ним – Жданов и Костерский, дальше – Пучков и Волковенко, с другой стороны – Николенька и ротмистр Пышницкий, а там и остальные. Весь эскадрон покоился сейчас в этом страшном неизвестном месте, аккуратными рядами разложенный на земле, словно селедка на блюде. Слезы вспухли под веками, но так же быстро высохли. Стало ясно: вовсе это не ад, какие теперь сомнения. Ведь пусть Александра не одна нарушала божьи законы, пусть все в эскадроне были не безгрешны – кто-то играл, кто-то гневился, кто-то слишком часто прикладывался к бутылке, – но Николай, юный пылкий флейтист Николаша, душой чище воды в крещенской проруби, никак не заслужил вечные муки. Нет, не ад это. И уж точно не рай. А коли не ад и не рай, разлеживаться и покорно ждать своей участи нельзя, нужно выбираться.

Александра попробовала подняться, но тут же застыла: воздух пронзил визгливый натужный звук, словно гигантской саблей щедро резанули по точильному кругу. Уши от этого воя заложило, а волосы вздыбило на затылке. Страшно было даже думать, что за зверь издает подобные звуки, и ежели это зов, то к кому он направлен. Кто бы это ни был, от него не стоило ждать добра или рассчитывать на помощь. Нет, спасаться отсюда предстояло самой, и побыстрее.

Только откуда – отсюда? То же это место, где они сражались? В темноте не разобрать, видно пустырь, за ним густой черный лес… Возможно ли, что она в беспамятстве пролежала на поле боя до ночи, и войска отступили? Ежели так, то следовало добраться до штаба, сообщить начальству о странных воинах, добиться, чтобы товарищей похоронили с честью…

Нет-нет, стойте, если место то же, то где лошадиные трупы? Где Делир и остальные? И что за черный дворец, выглядывающий островерхими башнями из-за деревьев?

Разыскивая хоть одну живую душу, Александра обернулась – и именно в этот момент Долохов поднял веки. Правда, живее от этого не сделался. Глаза его, заплывшие бельмами, бездумно заворочались в глазницах, рот скривился, а бескровная рана раскрылась. Посиневшее мясо торчало оттуда, будто из растерзанной свиной туши.

Страх прошил от головы до пяток. Тело отказывалось двигаться, словно прибитое гвоздями, но Александра замельтешила ногами, пытаясь отползти прочь от бывшего друга.

– Долохов, – выдохнула она, сама не зная зачем. – Долохов!

Вой повторился. И именно он вдруг принес понимание. То очевидное, что юркой рыбкой скользило сквозь мысли, наконец поймалось. Стало ясно, и что это за место, и откуда взялись черные всадники, и почему мертвые здесь открывают глаза, слушаясь бесовского воя.

Потусторонняя Россия. То самое место, откуда был родом спасенный ими с Петром волшебный угорек, то место, где обитают все сказки и кошмары, рассказанные нянькой в темной спальне. С самого детства Александра слушала их взахлеб, а потом начала подмечать – вот у соседской кошки слишком сильно горят глаза, вот в ночном пруду мелькнуло лицо, вот в завываниях метели слышится чей-то голос. Маменька запрещала говорить об этом, называла ее рассказы химерой и часами заставляла молиться. Но Александра ничего не могла с собой поделать, а через некоторое время и вовсе убедилась, что все это правда. Разве что видна она только тем, кому хочет открыться.

Но почему все иначе, чем она запомнила? Где величавая и мудрая царица Иверия? Где бесконечно добрый и по-детски пылкий Егорушка? От них веяло просвещенностью и высшим светом,