Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

облитая льдом грудастая Снегурочка в криво напяленном кокошнике из зеленой, остро сверкающей на солнце фольги. А может, не Снегурочка, а Хозяйка из горных, кто их разберет. Все равно красавица. И вокруг нее тоже, как фата, кружился посверкивающий иней. Рядом кто-то воткнул в сугроб стройную, еще совсем свеженькую елочку в обрывках мишуры.

– Уехали и выкинули, чтобы в доме не осыпалась. Да и вообще всем проще в гостиницы, наверно, чем печки топить, – на самом деле у Мура после взгляда на снежную грудь ледяной красавицы мысли были совсем не о елках. Ладонь, в которой была Долькина рука, обжигала. – Это мы с тобой как отшельники.

В безлюдном магазинчике Мур накупил всего-всего, чего хотела Долька, хотя ничего особенно вкусного там не было. Но Мур и в городе в кофейне всегда покупал ей все, на что покажет пальчиком с зеленым лаком. Пакет получился таким тяжелым, что по дороге было страшно – вдруг порвется. Зато Мур не замерз. Даже забрал у Дольки пятилитровую канистру с водой.

По дороге все казалось, что кто-то смотрит в спину, он даже пару раз оглянулся – никого. Только на ледяной красотке далеко позади кривой зеленый кокошник, хоть не было никакого ветерка, шевелился, переливаясь и так бликуя, что глаза кололо зелеными искорками.

Дом выстыл. Печка прогорела, а вьюшку Мур забыл закрыть. Пришлось начинать топить заново. Вместо того, чтобы целоваться, а дальше… Он стал бояться, что это «дальше» все так и будет откладываться. В общем, он и не знал, как помочь делу. Это вчера или утром на платформе поцелуй был целью, теперь следовало бы двигаться к следующим целям… Больше бы настойчивости. Больше бы характера. А то Долька подумает, что он слабак… Но он стеснялся: как это, вот просто взять и начать раздевать девчонку? Так что, может, он втайне и рад был тому, что забыл закрыть вьюшку. Трус бесхарактерный.

Итак, он притащил дров к камину, сложил их на теплой золе, поджег бересту, стало дымно – но горькое утянуло в камин, жар от огня щедро пошел в комнату, теплом дотянулся до притихшей Дольки, и она сняла куртку. Уютно затрещал огонь. Как же тут хорошо… Домик старенький, радуется, наверно, что они приехали и разбудили. Когда Долька вышла на улицу, он взял со стола пару конфет и печенье, положил на блюдце и задвинул в подпечье:

– Не сердись, прими угощение, Суседушко, мы к тебе в гости.

Газа в баллоне не оказалось, и гречневую кашу и сосиски они варили на печке. Долька поснимала огонь в камине и чашки-тарелки с советскими цветочками и вроде бы немножко успокоилась. Поели с гречкой всяких вкусняшек, попили чаю из громадных, «бабушкиных», черных с розовыми пионами чашек, которые Долька нашла в серванте. За стенкой снова накатил грохот поезда – чайные ложки тихонько зазвенели, чай задрожал в чашках. Мур огляделся, отыскивая романтику. Нету. Просто грустные, покинутые вещи, оставшиеся от незнакомой одинокой старушки. Они бы и уснули навсегда, все эти чашки-стулья-коврики-тусклые картинки на стенах, да поезда не дают. Наследники выкинули мелочи, оставили, что получше, чтоб было где присесть, если уж приехали, но выглядит все уныло. Он впервые подумал, что Долькина идея с дачей – так себе. Топят они с Долькой печку и камин, топят, а все равно как-то промозгло. И за окнами почему-то потемнело.

– Ой… – прошептала Долька, таращась в окно.

– Что?

– Там… Что-то белое убежало! – она прижала больную руку в лангете к груди и обняла ее, как куклу.

– Птица, может, нет тут никого… Ты чего так испугалась?

– Показалось, наверно…

Мур встал и выглянул в окно: наползли тучи. Надо в печку подкинуть дров и в камин. Домик еще греть и греть.

– Наверно, сейчас снег пойдет. Долька, пойдем, надо еще дров натаскать, и воды нету, чтоб посуду мыть, и вообще. Сейчас, пока печка топится, надо еще снега натаять.

Небо висело низко. Все стало серое. Как будто морозное и солнечное синее утро было в другой жизни. Пока Мур таскал дрова, которых в сарайке не так и много оставалось, Долька у крыльца миской набивала цинковые ведра снегом, и даже одной рукой у нее получалось хорошо, правда, то и дело она втыкала миску в снег и рукой пыталась убрать под шапку волосы – а они опять выскальзывали. Временами она выпрямлялась и с подозрением смотрела за забор и по сторонам. Муру и самому мерещилось, что кто-то за ними наблюдает.

– Ты родителям позвонила?

– Не хочу. Написала маме. Но не сказала, что мы здесь, а то папа как примчится, разорется. А потом еще у меня за бензин из карманных денег вычтет. Ну его.

У Мура холодок пробежал по шее сзади. С папы Богодая станется не только разораться. Он подумал, что за эту поездку еще придется отвечать. Но говорить Дольке ничего не стал, а то еще подумает, что он трус.

Он огляделся. Забор, деревья, снега. Тихо, будто толстым одеялом накрыли, и как-то муторно. Странно все же быть совсем одним в деревне. А может, они и не одни, просто кто-то сидит себе в доме, не высовывается. Сосед такой. Но дыма-то вон нет над крышами? А может, у него электропечки какие. Или топил, когда они не видели. Кто же это смотрит на них? Или кажется? В соседнем доме окна слепые, занавески задернуты; дальше – вообще ставни закрыты. Какая все-таки глушь. Отсюда и не поверишь, что есть город, метро, катки, кофейни, острый отблеск солнца в Фонтанке… Какое метро, какая Фонтанка? Он на Урале. Кама до весны под белой толщей льда, а из маленьких речек он видел только черную Егошиху подо льдом тогда, в логу.

Опять начал приближаться шум поезда, и Мур побежал за дом, чтобы посмотреть. Со стороны станции вывернул электровоз и стремительно попер мимо вагоны, вагоны, вагоны. Дальнего следования, скорый, так мчится, что лиц в окошках не разглядеть.

– «Урал», – сказала Долька. – Из Москвы, пустой почти. Я тоже хочу в Москву. Ты был в Москве? У вас же там рядом.

– Был. А в Петербург давай на весенние каникулы поедем? Хочешь?

– Очень хочу, – Долька подошла и поцеловала его.

– Значит, поедем, – Мур тоже стал ее целовать, но очарование почему-то не наступило.

Возникло тягостное чувство, что Долька лепит все их отношения ради того, чтобы он позвал ее в Петербург. Хотя какая разница! Да хоть в Москву, хоть в Ханой, хоть в Сидней! Мир большой! Долька же красивая такая. Зеленоглазая, как весна. Хотя… А какие у нее глаза на самом деле?

Закружились первые снежинки. Через минуту повалило так, будто мешок с пухом распороли прямо над домом, и Мур отвел Дольку на крыльцо. Стояли, смотрели. Снег падал и падал. Мир исчез.

– Завалит… А темно как. Вроде же еще не поздно?

Мур посмотрел на часы и не понял, куда ушло время. Он заметил, что калитка открыта – разве они не закрыли? Захотелось закрыть, хотя кто тут может прийти? Да и кого она удержит? Он все-таки прошел по глубокой, выше пояса, дорожке, закрыл калитку. Заметил, что снаружи у калитки на их следах сквозь пухлые снежинки что-то поблескивает зеленым – кокошник с ледяной красавицы! Ветром придуло, что ли? Подбирать не стал, пошел к Дольке. Она на крылечке сиротливо прислонилась к столбику, и он, подойдя, скорей ее обнял. За домом снова потянулся поезд, длинный неторопливый товарняк, на этот раз из Азии в Европу, с лесом, с цистернами мазута и нефти, и звучал глухо – только дрожь отдавалась через перила крыльца.

– А раньше еще больше поездов скорых ходило. Я помню… «Сибиряк», «Томь», «Байкал»… Бабушка по ним жила, как по часам…

Нельзя, чтобы Долька грустила, как старушка, и Мур повел ее в тепло. В доме все равно пахло сыростью, было душно. Ладно, если Долька скажет: «Поехали в город», то и поехали. Он проверил баланс на карте: на билеты хватит. Но Долька не говорила про город. Помешала, чтобы быстрее грелась, талую воду на плите, правда, сначала от ведра отшатнулась, потом долго недоверчиво смотрела в воду. Мур и сам посмотрел: под слоем воды с мелким сором – дно с осадком песка. Не из колодца ж. А она как водяного увидела. В общем, надо развлекать. Погулять снова? А на улице снегопад,