Модистка королевы - Катрин Гюннек

«Двор, двор, двор» — часто повторяла мадам де Ламбаль, и в ее голосе чувствовались и игривость, и усталость. На самом деле мир этот был отвратительный и закрытый, я быстро поняла, чего в нем следует опасаться. Лицемерие процветало под маской слащавой учтивости. Самые мерзкие интриги как ядовитая паутина опутывали дворец. Коварство я испытала на себе почти сразу же. Версаль был гнездом претензий и гнусного низкопоклонства.

Больше всего меня поразило наигранное благородство придворных льстецов.

Однако большинство из них были всего лишь большими птицами в клетках. Их жизнь оказалась подчинена правилам приличия и до краев наполнена скандалами и сплетнями — отвратительными, пустыми. Придворные скучали, пытались снискать чью-то благосклонность, наговаривали друг на друга. Но самым любимым их занятием было обращать на себя внимание и нравиться. Еще эти люди стремились одеваться хорошо и по моде, дабы сохранить положение в обществе, подчеркнуть свое происхождение. Пожалуй, для модистки вроде меня это было единственным их достоинством.

«Двор, двор, двор…» Мадам Пагелла предупреждала меня, как и мадам де Ламбаль и мадам де Шартр, что, находясь в самом сердце этого монстра, необходимо быть вооруженной до зубов. Мы, наследница и я, одновременно созрели для того, чтобы отражать атаки.

Это было нашим общим началом. А для меня стало главным шагом к грандиозной популярности в области моды.

Я вспоминаю самый красивый чепец того времени, тот, что я изготовила для мадам де Шартр. В знак уважения к покровительнице я предложила ей оригинальное решение с помощью перьев и цветов от семи до четырнадцати ливров за штуку, и женщины буквально вырывали его друг у друга.

Вдохновение для своих моделей я черпала в Версале и Париже. Шляпки рождались в моем воображении, в них проявлялись мои склонности и настроение. Я думаю, что мода именно такова, она выражает дух эпохи, поскольку витает в воздухе времени. Моду подсказывают нам ветер и жизнь.

Моя слава набирала обороты. Моя родная улица Сен-Оноре возбудила интерес даже у изысканной Европы. Все стремились одеваться там же, где будущая королева Франции. Ее стали считать красавицей, а меня — владелицей несметных богатств. Количество заказов неуклонно росло, мне пришлось увеличить количество персонала. Но настоящие события начались весной следующего, 1774 года. Эта дата навсегда останется в памяти благодаря великим переменам, которые ей предшествовали.

Приятные результаты медленного восхождения, которое я начала, не отдавая себе в том отчета по-настоящему, становились все более очевидными.

Мне было двадцать семь лет. Жизнь шла своим чередом, ее ритм все нарастал. Мой разум с присущей ему горячностью решал возникающие проблемы, а сердце, грустное и смирное, склонялось к Белльману. Мою жизнь по-прежнему направляли два ярких огонька — ремесло и торговля. Я стала задаваться вопросом: каково же на самом деле мое душевное состояние, не теряю ли я время зря?

Помню, как однажды я, направляясь из магазина домой, вошла туда через заднюю дверь, тайком, чтобы удивить Белльмана-Ноеля. Я не хотела, чтобы мои сердечные тайны были известны обществу и чтобы над нами смеялись. Девушки обращались ко мне очень уважительно. Но я догадывалась, что они говорят обо мне за моей спиной. Стая маленьких самок, — будь они ваши подчиненные или должницы, — всегда отличается жестокостью и беспощадностью. И страшны они не столько своей озлобленностью, сколько своей многочисленностью. Так было и в Париже, и в Версале, и моя небольшая свита оказалась не менее безжалостна, чем свита наследницы.

Мои любовные дела были похожи на мутную воду. Судьба вернула мне моего мушкетера, и я все еще верила, что люблю его. Я долгое время путала любовь с привязанностью и привычкой.

Я, однако, верила, что Белльман-Ноель любит меня, пусть на свой манер, и что я его тоже люблю, как решивший утопиться любит море. Я была слишком прозорлива, чтобы обманывать саму себя, и слишком занята, чтобы быть несчастной. «Великий Могол» стал моим лекарством, он опьянял меня лучше самого дорогого вина. Моей единственной радостью оставалась работа, и все больше места в моей жизни стал занимать Версаль.

Но я смутно надеялась, я ждала. Чего или кого, я не знала.

Начало нового года ознаменовалось беспокойством в душах, толками и пересудами. На улице, в магазинах — повсюду говорили о предзнаменованиях, о «знаках», которые, оказывается, были очевидны всем, кроме меня. Наша эпоха порой становилась очень суеверной…

Большинство моих девушек, не таясь, каждую неделю посещали двух пророков. Парижане любили ходить к Анне-Марии Ленорман[43], модистке, которая читала будущее по картам таро.

— Пойдем со мной, посмотришь на нее, — настаивала Аделаида.

Все это колдовство немного раздражало меня, и я не скрывала этого.

— Роза! Ты скучна, как капуцин, — вздохнула Аде. — Пойду тогда с Сагедье.

В Париже и Версале все еще продолжали наблюдать удивительные знаки. Даже стареющий король насчитал их сотни. Жанна дю Барри тайком докладывала мне об этом. Она утверждала, будто Людовик XV почуял смерть и трепещет от страха.

«Он ощутил на своем лице жгучее дыхание дьявола», — с серьезной миной рассказывала старая маркиза, одна из моих клиенток. На обеднях она, раскрыв рот, жадно внимала своему проповеднику, который уже не стыдился открыто утверждать, что врата ада скоро раскроются и поглотят старого распутного короля.

Говорили, будто картины с изображением Людовика XV стали вести себя крайне неспокойно: вися на стенах, они буквально пускались в пляс. За исключением меня (я этому никогда не верила и сейчас не верю), все считали, что и наследница получит «знак». Между прочим, в одном из залов дворца изображение ее дедушки слетело с крюка, чтобы разбиться вдребезги у ее ног. Итак, предчувствия подтвердились фактами. Великое событие должно было произойти весной.

Париж и Версаль тонули под мелким настойчивым дождем. Небо, казалось, было сердито на нас, и я не помню ни одного дня того сезона, чтобы не шел дождь. Несмотря на всю аккуратность, подолы наших юбок можно было выжимать, и за нами тянулся отвратительный мокрый след. Мостовые стали сплошь покрыты жидкой грязью.

После дождя мне на память неизменно приходят Жанна и ее дом в местечке Лувесьен.

Этот год оказался важным для нас всех, а для нее особенно. Должны были начаться преследования придворных шлюх. Кончина короля перекрывала Жанне доступ ко двору. Даже при старике Луи она уже чувствовала себя как загнанный зверь. Один день любовники были в Версале, другой — в ля Мюет. Из Бельвю они ехали в Шуази, из Шуази в Сен-Юбер. Вскоре король оказался в Трианоне, но в дурной компании, страшно разбитый и мучимый головными болями, которые не способен был притупить даже опиум. Его поразила оспа, и в мае он скончался.