Модистка королевы - Катрин Гюннек

Толпа была ужасна. Чего только ни выкрикивали люди, провожая прах короля! Я до сих пор слышу их брань, их отвратительные песни и этот грязный припев о жуликах и шлюхах:

…Карьера Луи сложилась удачно,

И скучной жизни пришел конец.

Бойтесь, воры, бегите, шлюхи,

Покинул вас ваш отец…

Король умер, да здравствует король! Позор шлюхам! Жанна приготовилась к изгнанию.

Я вижу ее прекрасное лицо, будто предназначенное для кисти мастера. Чудесные большие голубые глаза, окаймленные густыми длинными ресницами. Свежая кожа, восхитительные зубы, губы, всегда сложенные в очаровательнейшую улыбку. Я часто приносила свои коробки в красивый дом дю Барри. Тайком. Мадам Антуанетта, «рыжуля», как называла ее Жанна, не должна была из-за этого страдать.

Я помню и ее Лувесьен. Квадратный домик, в двух лье от Версаля, в лесной деревушке на Сене. Мысленно я иногда захожу в этот дом. Проскальзываю в вестибюль, пол которого был выложен белым и черным камнем и напоминал шахматную доску, проникаю в большую столовую, туда, где висел портрет ее любовника. Наконец, захожу в зал овальной формы, весь в зеркалах, в которых отражались травы и цветы, изображенные на потолке. Именно в этом зале мы часто встречались.

По стенам были развешаны картины знаменитых мастеров, которые я полюбила и научилась различать за время своих посещений.

— Какой из этих рисунков вам больше нравится? — спрашивала Жанна.

Я никогда не решалась ответить ей. Если мне не удавалось сдержать восторженный возглас перед одной из картин, Жанна тотчас ее мне дарила. Она не колеблясь снимала со стены и рамку, если та мне нравилась. Сказать по правде, у меня был любимый холст. Он назывался, кажется, «Ребенок и собака»[44].

Я ведь всегда любила детей и собак.

Эта картина, несомненно, представляла собой огромную ценность. Она принадлежит кисти господина Греза, которому в изображении детства нет равных. На холсте запечатлена старая собака слегка грозного вида и малышка с глубоким взглядом. Глаза женщины, великолепные в глазах маленькой девочки — взгляд и глаза Жанны, только не такие синие.

Что ни говори, а дю Барри, родом из бедной семьи, обладала врожденным чувством прекрасного. Именно прекрасного, а не красивого. Прекрасное истинно, а красота искусственна; Жанна интуитивно чувствовала разницу. Достаточно было взглянуть на ее украшения, столовое серебро, на сервиз из севрского фарфора[45]небесно-голубого цвета… Говорили, что, повалявшись в королевских шелках, дю Барри приобрела вкус. Да будет известно этим болтунам, что некоторым вещам невозможно научиться.

У Жанны все было изящно. Изящно и немного пошло. Все-таки этого нельзя было не заметить.

Пышные ягодицы, бедра, грудь, дешевые кричащие торшеры, целая армия сатиров, вакханок. Воздух был словно сжат. Все в дю Барри выдавало искусную куртизанку, говорили ее враги. Они не говорили только того, что ей не нужны были все эти уловки, чтобы свести с ума самого хладнокровного Кавалера. Для Жанны нравиться было — как дышать.

Иногда в памяти всплывают весьма забавные эпизоды… Странно, в голове вертятся два коротких слова. Те самые, что были написаны на потолке ее салона красивыми буквами с наклоном: «ruris amor». На латыни! Для меня этот язык не более понятен, чем китайский. Потолок обращал на себя мое внимание во время каждого моего визита, особенно в тот день, когда Жанна объявила мне, что там написано: «любовь к деревне». Ведь весь ее павильон был посвящен любви, подчеркнула дю Барри. Мы над этим долго смеялись. Она не могла похвастаться своим происхождением, равно как и целомудрием, я тоже была без рода без племени, что в их стране[46]считалось преступлением. Это обстоятельство еще больше сближало нас. Хоть мы и без того были очень близки.

Я ценила эту женщину прежде всего за ее доброту и искренность, за легкомыслие и веселый нрав. С ней можно было говорить обо всем и смеяться от души. Жанна утверждала, что мой талант — это мода, а ее — любовь. Еще она говорила, что двору неведомы такие достоинства, и поэтому мы — особенные.

Я любила безупречный вкус дю Барри к материалам. Все было в цветах, ее диваны и портьеры напоминали настоящий сад. Я помню этот дамаст[47], гургуран[48]… И розы! Они были повсюду.

Многие ткани появились здесь благодаря «Барбье Тетар», магазинчику, который был мне дорог и которому я с удовольствием составила протекцию. Барбье… эта ведь была моя добрая Виктория! Моя первая хозяйка, модистка из Аббевиля! Она переехала в Париж и вышла замуж за Исаака Тетара, торговца тканями.

Я приблизилась к самым выдающимся людям того века, одевала их, и, угадывая их предпочтения, выбирала либо яркие, либо пастельные тона, мягкие или грубые ткани. Я знаю, что, рассказывая весь этот вздор, выставляю себя в смешном свете, но ведь прошло уже столько времени с тех пор, как всего этого больше не делают… Добавлю только, что Жанна любила исключительно нежные тона. Как королева. Особенно ей нравились цвета белый и жемчужно-серый, а из материалов она предпочитала замшу и самые мягкие ткани.

Дю Барри была легкой, как кружева Бюффо, нежной, как цветы Валайе Костэр[49]. Свободная и распутная, как десятки ее высеченных из белого мрамора пышных Венер и обнаженных нимф. Этой весной Жанна как никогда была похожа на свой Лувесьен. Красивая и одинокая.

Я уже много говорила о ней, еще много буду вспоминать. Дю Барри — один из призраков, что приходят ко мне каждую ночь. Их много, их очень много…

Во времена невзгод страна стала предаваться мечтам. Говорили, что завтра все будет прекраснее, справедливее, что новому королю можно верить, что он окружит себя великими министрами, такими, как Тюрго[50].

Все истории хороши вначале. Двадцать пять миллионов простаков поверили в чудо. В будущем нас ждет процветание и благоденствие! Головные уборы я украшала колосьями зерновых — символом изобилия.