Столыпин - Аркадий Савеличев

(Как превратны и как предсказуемы судьбы людские! Петр Столыпин тогда, в мае 1883 года, еще и понятия не имел, что все это сбудется. Ибо судьбы людские пишутся на небесах, а оттуда, сверху, все видно, не правда ли?)

Он встал позднее обычного и к завтраку вышел задумчивый, что не укрылось от Ольги. Она на правах… каких же правах?.. Да хотя бы хозяйки дома. Супруга братца застряла в Одессе, здесь услужали услужающие, могли только принести-подать, а уж вести застольные разговоры, – это, извините, дело хозяйское. Ольга тихо и застенчиво, но гордилась своей ролью. Как было не заметить перемену в настроении Петра?! Она смотрела на него молча и настойчиво.

– Оля, что вы так?..

Она все смотрела, смотрела…

Он не умел лгать, но тут как-то сразу сорвалось:

– Отец болен. Сказали, очень… – Дальше – больше. – Только что слуга прискакал от железной дороги, право, не знаю, что делать…

– Как это – не знаете? Да вы… вы бездушный сын! Немедленно отправляйтесь!..

Она от возмущения захлебнулась словами; Петр от стыда захлебнулся тоже:

– Оля, я надеюсь когда-нибудь оправдаться за это неурочное бегство…

– Бегство? Какое бегство! О чем вы говорите?..

Видимо, возмущение и помешало ей уловить ложь в его голосе. Он вздохнул с облегчением:

– Да, вы правы… Не судите меня строго. Мы все равно ведь скоро увидимся, верно?

Петр боялся запутаться в этой постыдной лжи, но разве можно было открыться?

Сборы заняли не более получаса; сутолока отвлекла от дальнейших объяснений. К железной дороге? Туда не менее сотни верст, надо спешить…

Провожали его как на пожар. А он чувствовал себя преступником, хуже – предателем…

Хотели дать своих лошадей, но он заупрямился: нет и нет! Их ведь обратно гнать придется. Лучше он на перекладных… до скорого свидания, Дмитрий Борисович… прощайте, Ольга Борисовна!..

Странно, что она и на «прощайте» не обратила внимание. Истинно говорят: любовь слепа…

Никакой железной дороги перед ним не было. Железная дорога шла из Москвы единственно к границе; скверная, поспешно уложенная дорога. Ее пластали на шатких шпалах, для Балканской войны, чтобы перевозить войска. Чем она могла служить человеку, которому не терпелось попасть на Кавказ? Что-то до Тулы и до Орла тянули, немного и далее – но до Кавказа ого сколько еще надо!..

Пароходом?.. Он из Одессы ходил два раза в неделю, да еще трое суток плыл вокруг Крыма. Это сколько же будет?..

Нет! Он решился ехать на перекладных. На Перекоп, Джанкой, Феодосию и Керчь. Там уж, собственно, только пролив отделял его от Кавказа. В два дня пропылил немыслимую дорогу. На пожар спешил?..

На пожар! Душа горела.

Минуту, час ли, сутки стоял он перед пистолетом, не в силах отвести глаза. Если и бывал когда на свете Змей-Горыныч – так вот он, здесь, у подножия Машука. Сейчас все последние дни проносились как одно мгновение…

Петр двое бессонных суток скакал по степям Крыма – и ради чего? Чтобы повторить судьбу Михаила?..

До этого, до вожделенной встречи с князем Шаховским, у него и в мыслях не было, что, кроме всего прочего, еще и стрелять придется. О стрельбе Петр имел такое же туманное представление, как о проникавшей в Россию игре в гольф. Дело заключалось в том, чтобы найти, увидеть убийцу и поразить его своим внезапным появлением. А где ж искать людей из высшего света, как не на водах, в достославной беседке; там съехавшиеся с обеих столиц дураки с важным видом пьют из-под краников водицу, будто к молодости взывают. И щеголеватые недоросли, и звездные старцы, и никогда не знавшие ран офицеры. Младость, младость, о боги! Мы пьем ее, вечно утекающую молодость, не мешайте нам, не мешайте!..

Но как не мешать, если у любого найдется хоть десяток петербургских иль московских знакомых, и с каждым надо переброситься хоть десятком слов:

– Граф, давно ль из Питера? Говорят, там опять наводнение, на этот раз весеннее, и еще говорят…

– …весеннее, вот именно, слишком уж театральное. Ни одного министра в Неву не смыло!

– Слышу, слышу, любезные, – опять политика? Мало вам цареубийства, так еще и женоубийство, да! Он ее, приехав из Германии, с кучером застал – как не учинить ночную дуэль…

– …с одним пистолетом, ха-ха!

– Да полно, полно, барон. Вам бы только сдуру стреляться с кем ни попадя. А здесь месть, отмщение, вполне справедливое возмездие…

– …насколько справедлива пуля-дура, не так ли?

– Истинно так, князь. Но всегда ли справедливы ваши пули?

– Всегда, капитан. Мои пули праведны.

– Вы слышали, слышали? Како-ое самомнение!..

– Мы еще поговорим об этом!

Наверно, нелепо выглядел со стороны Петр Столыпин, уставившийся в одну точку. Здесь никто не стоял торчком, здесь расхаживали, разминали петербургские и московские затекшие члены; здесь священнодействовали. И разговоры – то же священное действие. Коль пришел к своему порскающему водицей алтарю – так говори, молись во славу этого вселенского говорения! Петра толкали, на Петра косились. Его даже узнавали:

– Петр Аркадьевич, как здоровье батюшки Аркадия Дмитриевича?

– Столыпин, что же вы, приобщайтесь. Клуб велеречивых бездельников!

– Верно, верно, о батюшках – потом, не поговорить ли вначале о… ш-ш, скажу погромче: о женщинах… еще громче о милых, милых дамах!.. Здравствуйте, несравненная Варвара Никодимовна!..

– Нижайший поклон вам, баронесса!

– Целую ручку, прелестница!..

Петр слушал, но вроде как ничего и не слышал, был занят важным, очень важным делом: воду в стакан наливал. Под поощрительные смешки:

– Тоже возболели, Петр Аркадьевич?

– Рано, рано!

– Болезни говорят о полноте жизни, любезнейший, как вы этого не понимаете!..

Так, стакан налит? Налит. Следует поспешать? Непременно следует, князь вот-вот выйдет из беседки, не в кустах же, где-то наедине, совершать такое священнодействие… Нет, нет. Публично.

Петр ринулся в его сторону, не очень-то вежливо расталкивая гуляющую толпу.

– Простите, ах, простите ради бога!

– Мои извинения…

– Да, да, тороплюсь…

Ага, князюшка, заметил?

Заме-етил!..

Шаховской уже поставил свой стакан на бордюр, готовый отойти от надоевших разговоров… но вдруг глаза его сошлись на одной точке.

– Ба, Петр Аркадьевич? Чего изволите, студиоз?

Петр еще не знал, чего он может себе изволить-позволить, но насмешливый вопрос все сам собой решил. Благословенная водица, вместе со стаканом, полетела в лицо, в рожу, в насмешливые губы князя, у которого, правда, рожи не было, – вполне приятный, разве что немного потертый жизнью вид. Но стакан да еще с водой, тяжел, губу, треклятый, рассек. Под общий выжидательный вздох: