Столыпин - Аркадий Савеличев

А черный зрак противоположного браунинга все так же свисал к колену, видно, не решаясь посмотреть в глаза противнику, который с вытянутой рукой подходил все ближе и ближе…

Уже перебирая пальцами…

Как вдруг!

В последний момент Петр попытался тоже резко вскинуть свой затяжелевший револьвер, для чего и поднял, оголив всю руку, а оттуда…

…полыхнуло дымком…

…вроде бы не страшно, но…

…рука-то своя дрогнула, дернулась неуправляемо, и…

…вороненый револьвер выпал из нее, как черный, глупый галчонок, еще не научившийся летать…

Петр с недоумением уставился на бедолагу. Что?.. Так и не раскрыв рта, околевает на камнях?

Он силился поднять его левой, но правая обвисшая рука тянула в сторону, и наперерез уже бежали секунданты, крича:

– Дуэль, господа, закончена!..

Боли Петр не чувствовал, хотя рука плетью перешибленной болталась у бедра. Вот слова князя Шаховского услышал:

– Молите Бога, Столыпин, что я хорошо стреляю и смог вместо башки дурной попасть в дурную руку. Ей только ложку держать! Счеты кончены. Если нет ко мне претензий, честь имею!

Претензии?..

Как оказалось, пуля даже кость не задела, мякоть пониже локтя прошила.

Впрочем, местный доктор, к которому привез его поручик Ягужин, долго сгибал и разгибал пальцы, стуча по костяшкам.

– Что касается раны, так это пустяки, до свадьбы заживет. Вот нерв… Есть у меня опасение, что перебит. Это уже хуже. Покажитесь в Петербурге хорошему доктору. Я ведь только так, у дам мигрень сгоняю. Но – Бог даст!

Бог – он даст. До свадьбы ведь заживет.

– Спасибо, доктор! Благодарствую, доктор!

Оговорок Петр не слышал. Какие нервы?

Он счастливо улыбался. Домой, домой! Хотя вначале-то, пожалуй, в Херсон?..

«Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, еще связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на первый взгляд, в сущности пуста и заурядна. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня вовек не получится ничего путного со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути… ибо недостает то удачи, то смелости!.. Мне говорят, что случай когда-нибудь представится, смелость приобретается временем и опытностью!.. А кто знает, когда все это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня Бог? Не иссякнет ли моя воля от долготерпения?.. И наконец, не разочаруюсь ли я окончательно во всем том, что движет вперед нашу жизнь?

Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости: это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю, если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого, что вы облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения, выражение застывшей мысли…

…Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.

Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прошу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, – доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня Бог! Прощайте, прощайте, – хотел бы продолжать письмо, но не могу».

Странное это письмо, единственное в своем роде. Ни до, ни после Петр Столыпин не пользовался чужими услугами; но, видно, крепко легло на душу письмо Михаила к Марии Лопухиной, если он изменил правилу – никогда ничего не заимствовать, жить своей мыслью. Это письмо так органично отражало его собственное настроение, что он просто саморастворился в чувствах своего великого брата. Кто знает, может быть, это помогло устоять ему в коротких, но сильных метаниях. После дуэли он ведь ни в Херсон, ни в Одессу не заезжал – помчался прямо в Петербург; что-то подсказывало: с рукой не надо шутить…

Рана была пустяковая, но доктора поставили безрадостный диагноз: нерв все-таки перебит (а связывать нервы тогда еще не умели)…

Брат Александр так искусно переписал письмо, что подвоха Ольга не заметила. Почерки у братьев были на удивление одинаковые.

Отец и мать, конечно, знали, но помалкивали.

Обнаружилось все уже на свадьбе, когда Петр не смог удержать бокала. Вино на несчастье было красное… Залило всю левую сторону манишки. С матерью опять случился припадок. И все те же слова:

– Кровь! Опять кровь! Везде кровь!

Впрочем, новоиспеченный помещик постарался поскорее перебраться из Петербурга на берега благословенного Немана.

Всякое живое существо, будучи раненым, уходит в природные леса. А человек – не часть ли природы?..

Река Неман, начавшись в Белоруссии, чуть ли не от самого Минска, долго кружит и плутает там, пока не превращается в литовский Нямунас. Без пограничных столбов, без всякой видимой черты. Единая река, единой Российской империи. Но не приведи господи назвать теперь реку белорусским именем! Сразу засмеют, отринут, застрашают. Как можно?!

Через несколько верст от Гродно она уже своя, литовская: Нямунас. Уже и шире и вроде бы чище. По католической земле течет. А у Ковно и вовсе неподвластна православным ветрам; не сметь сбивать даже легкую, чуждую волну! Память о великих князьях, Гедимине и Витовте, без стука входит в любую хижину, крытую драной соломой. Литовец хоть и жил до четырнадцатого века поголовным нехристем, но теперь поголовный католик; он и в веревочных чунях господин пред православным жителем Великороссии. Древней памятью помнит, что когда-то Великое княжество Литовское, проглотив всю Белоруссию, доходило до самых границ маленькой, обессиленной от татар Московии. Продавало и предавало своих славянских соседей; на восточных границах, уже вблизи степей, клонилось и кланялось ханам, терзавшим Московию, за что ханы и не лезли в литовские болота. Даже в великую Куликовскую битву Литва целилась ударить московитам в спину. Только военное искусство московского князя Дмитрия Ивановича да промысел Божий помешали этим коварным планам.