Татуированные души - Аврора Гитри

Однажды я собрался с духом и спросил торговку: «Почему цыпленок продолжает шевелиться, он ведь уже умер?» Женщина на секунду задумалась, затем громко расхохоталась, как мой брат, когда он слишком долго танцует с желтолицей дамой, и ответила: «Эти твари глупы, мальчик мой. Потерять голову для них ничего не значит».

Если бы я не обнаружил в торговке признаки сходства с моим палачом, я осмелился бы возразить, что животное все-таки умирает. Но резак разубедил меня. Должен признаться, что вечером того дня, когда я впервые увидел эту необычную казнь, мне приснился кошмарный сон. Мать тогда еще жила в хижине вместе с нами. Мне привиделось, что она, надев покрытую запекшейся кровью юбку рыночной торговки, решительно берет в левую руку острый нож и резким, точным движением опускает его на мою шею. Во сне я продолжал жить. Мое укороченное казнью тело вставало, бежало к двери и никак не могло ее открыть.

Когда я наконец проснулся, то остаток ночи ощупывал лицо, голову и шею, убеждая себя в том, что они не пострадали во сне.

С того дня зрелище расправы над пернатыми все больше зачаровывает меня. Каждый раз, когда резак опускается, я мысленно отсчитываю, за сколько секунд умирает жертва, и иногда удивляюсь упорству птицы. Если она не сдается дольше десяти секунд, я воздаю ей почести в виде особенно тщательного приготовления. Слежу, чтобы она хорошо прожарилась.

Сегодня цыпленок держится недолго. Секунд пять максимум. Наверное, потому, что я, собираясь делать небольшое по объему блюдо, выбрал тощую птичку. Несколько разочарованный, я иду в рыбный ряд. Готовясь к запаху, царящему в этой части рынка, я запасаюсь кислородом и вдыхаю воздух большими глотками. Едкий стойкий смрад проникает вам в легкие и больше не отпускает. Жара делает невыносимой смесь зловония соленых трупов и отходов.

Я никогда не видел моря. Кажется, мой отец, фаранг, возил меня туда в детстве, но у меня не осталось никаких воспоминаний. Не понимаю, почему в памяти ничего не сохранилось. Поверьте мне, такая вонь не забывается. Если пляжи пахнут рыбой так же, как рынок, я бы это запомнил.

Смрад тут стоит такой, что даже торговцы рыбой завязывают носы и рты платками. Мне всегда кажется, что если я буду вдыхать его слишком долго, то испорчу себе обоняние и никогда уже не буду чувствовать других запахов. Поэтому я всегда набираю в легкие как можно больше свежего воздуха и лишь затем подхожу к прилавкам, заваленным рыбой с блестящей чешуей, рыбой, дышащей смертью под брезгливыми взглядами покупателей.

Я останавливаюсь перед первым лотком и ищу карликового сомика для Нок. Выбор — дело непростое. Мать еще раньше, чем колдунья, научила меня обращать внимание на глаза рыбы. Не надо брать ту, зрачок которой затуманен, а радужная оболочка покрыта слезами. Она может перевернуть вам все внутренности, поскольку она видела смерть слишком близко и поделится ею с вами. А вот с рыбой, которая словно смотрит на вас блестящими, вытаращенными глазами, вы не рискуете ничем. Я научился находить таких. Торговец часто кладет их рядом с собой, словно боится, что они начнут прыгать.

Я показываю пальцем на рыбу, в чьем взгляде, кажется, виден тот же блеск, что и в глубине глаз Нок, протягиваю несколько батов, чтобы оплатить покупку.

Я уверен в том, что колдунья будет довольна.

Как только торговец отдает сверток, я тороплюсь покинуть улочку и выйти на главную артерию города.

Свет дня меркнет. Ветер меняет направление. Становится не так жарко. Обжигающие объятия солнца превращаются в легкий ветерок. Скоро наступит ночь. Темнота позовет меня домой, в хижину, таящую тысячи опасностей. Крыша обрушится на меня, если я переступлю порог с опозданием.

Я ищу глазами свободный тук-тук. В это время дня его трудно найти. Люди заканчивают работу, устремляются на улицы, торопясь вернуться домой, к своим семьям. Многие садятся в переполненные автобусы. Во время поездки они теснятся и прижимаются друг к другу. Я, насколько возможно, избегаю общественного транспорта. Я боюсь скученности, чужих прикосновений, а больше всего — сочувствующих или брезгливых взглядов пассажиров, падающих на мою майку или жалкое лицо. Господин Джонс, наверное, догадался об этом. Он всегда оставляет мне деньги на такси. Все-таки легче вытерпеть внимание одного человека, чем целой толпы.

После двадцатиминутного блуждания по проспекту, я в конце концов нахожу свободный тук-тук. Увидев, как он направляется ко мне, я улыбаюсь. Эта маленькая тележка похожа на меня. Груда смятой жести. Соседство не сочетающихся между собой цветов. За ней тянется облако черного дыма, скрывающее задние колеса. Тележка словно летит по воздуху. Договорившись о цене, я забираюсь на заднее сиденье и чувствую, как оно проседает под моим весом. Я сразу вспоминаю об ожидающей меня хижине на сваях. О ее поскрипывании под неверными шагами брата. Я инстинктивно зажмуриваюсь. Я моргаю, силясь прогнать страшную картину. Надо сосредоточиться на полотняной, хлопающей от ветра крыше тук-тука.

— Я поеду переулками?

Я открываю глаза. Вижу вдалеке машины, запрудившие центральные улицы Бангкока.

— Да, пожалуйста.

Почему я не сказал, чтобы он ехал дальше по проспекту? Как я не подумал о бесценных минутах, которые подарила бы мне пробка? Когда тук-тук углубляется в перпендикулярные проспекту сои, я начинаю дрожать. Я понимаю, что в оставшиеся часы бесполезно пытаться сосредоточиться на овощах, красках и даже запахах, безумный взгляд брата будет преследовать меня, тело будет ощущать боль от ударов.

Ноябрь 1986 года

Исчезнуть, как я хотела бы исчезнуть. С тех пор, как мы вышли из маленькой квартиры Нет, я повторяю это, словно мантру.

— Ничего страшного, обычное волнение, — бросает моя подруга перед выходом.

Я не знаю, как описать эту боль в сердце, это почти невыносимое ощущение, что на тебя все смотрят. И что все видят по твоей походке, что сегодня вечером твоя жизнь изменится.

— Господи, да подними ты глаза!

У меня ничего не получается. Асфальт притягивает мой взгляд. Глаза словно налились свинцом.

— Улыбайся!

«Подними глаза».

«Улыбайся».

Ей легко говорить.

Ее манера покачивать бедрами напоминает гипнотизирующее вращение лопастей вентилятора. Ее платье — бархатную занавеску, за которой скрывается коридор, ведущий прямо к наслаждениям. Ее смуглая кожа — темноту, смягченную светильником на потолке. А мое лицо похоже на белую лампу дневного света, а тело, взгромоздившееся на высокие каблуки, — на жестяной домик, который того и гляди обрушится.

— Мы почти пришли.

Сердце бешено стучит.

Откуда у Нет столько уверенности в себе? Если бы я могла украсть у нее немного.

— Ну, мы на месте.

Я резко останавливаюсь.