Эхо - Пэм Муньос Райан

Что, если с ним случится припадок в самый неподходящий момент? Например, во время прослушивания? Примут его тогда в консерваторию? Может, он и правда сумасшедший? Фридрих потер виски.

Отец протянул ему чайник:

— Нам всем сейчас не помешает выпить чаю.

Фридрих поставил чайник на плиту и зажег под ним огонь.

Элизабет нахмурилась:

— Вероятно, судороги были из-за высокой температуры. Но в любом случае доктор Браун наверняка все записал в медицинскую карту. Так полагается.

Она встала и принялась ходить по комнате, сосредоточенно хмурясь.

Отец покачал головой:

— Какая разница? Доктор Браун пообещал никому не рассказывать и сдержал слово.

— Это неважно, отец! Запись все равно осталась. Как ты не понимаешь? — воскликнула Элизабет. — У Фридриха есть изъян — родимое пятно, и оказывается, это наследственное. Ты сам сказал: у мамы была тетушка с такой же отметиной. А теперь еще и запись об эпилептических припадках, а эпилепсия тоже считается наследственным заболеванием. В новом законе об этом четко сказано.

— В каком новом законе? — спросил Фридрих.

Элизабет посмотрела на отца:

— Ты ему не говорил? Отец, я же несколько месяцев назад тебе об этом писала!

Чайник закипел и начал плеваться.

— Я прочел. Он не подпадает под действие, — сказал отец.

— Он всегда подпадал, уже с одним только родимым пятном! — возразила Элизабет. — А теперь еще и эпилепсия — подпадает безусловно. У нас в больнице подробно разъясняли закон и…

Фридрих стукнул по столу:

— Хватит говорить обо мне, как будто меня здесь нет! Я уже не грудной младенец. Какой закон? О чем?

Элизабет скрестила руки на груди:

— Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями. Его приняли в июле. До января врачи обязаны сообщить о пациентах с физическими пороками развития или с наследственными заболеваниями. Таким людям будут делать специальную операцию, чтобы у них не могли родиться дети и, таким образом, они не передали потомству свои недуги.

Фридрих посмотрел на отца:

— Операция?

— Тебе не будут делать эту операцию! — отрезал отец.

Элизабет посмотрела на отца как на ребенка:

— Его никто не спросит. Врачам приказано сообщать обо всех пациентах с физическими недостатками, алкоголизмом, психическими заболеваниями, слепотой, глухотой, эпилепсией… Составлен целый список нарушений.

— Фридрих не преступник!

— Передать по наследству свою болезнь — преступление против будущих граждан Германии, — сказала Элизабет. — Потому закон и принят, чтобы подобное не повторялось.

У Фридриха было какое-то странное ощущение в животе — то же самое он чувствовал, когда на школьном дворе кто-нибудь собирался его ударить. В голове роились вопросы. Его лицо — преступление? Разве он — это всего только родимое пятно и болезнь, которая давно прошла? Что с ним сделают, если нацисты решат, что он — урод?

— И ты одобряешь этот новый закон? — спросил отец.

— Я его понимаю, — ответила Элизабет. — Доктор Браун обязан будет сообщить о Фридрихе. И обо мне тоже, поскольку и родимое пятно, и эпилепсия присутствуют в моей семье. Я добровольно пойду на операцию. Это самое меньшее, что я могу сделать для своей страны. И меня за это будут уважать. Фридрих должен поступить так же.

Фридрих уставился на Элизабет. Неужели она правда намерена посредством операции доказать свой патриотизм? И от него того же хочет?

Отец весь покраснел и начал задыхаться. Ему даже говорить было трудно:

— Уже сейчас многие высказывают сомнения по поводу того, каков будет уровень смертности при таких операциях. А может, гитлеровцы просто убьют всех, кого считают нежелательными элементами, ради так называемой чистоты расы?

У Фридриха кровь отхлынула от лица.

— Отец?…

— Не волнуйся, сынок. Я сам пойду и поговорю с доктором Брауном.

— Отличная мысль. — Элизабет ухватилась за спинку стула. — И я попрошу тебя, отец, если уж ты при мне говоришь о Гитлере, говори уважительно. Мне необходимо верить, что ты и сам не против вступить в партию. В этом случае, когда вышестоящие товарищи меня спросят о семье — а спросят обязательно, — я смогу честно ответить, что не имею причин подозревать тебя в оппозиционных настроениях. Если я буду вынуждена признать, что ты не сторонник национал-социалистической партии, это может плохо кончиться.

— Что? — Фридрих не верил своим ушам. — Ты донесешь на родного отца?

Элизабет вздернула подбородок:

— Партия вознаграждает за стойкость и честность. Если бы в моей семье были несогласные и я о них умолчала в ответ на прямой вопрос, это сильно повлияло бы на мое положение в Союзе, а как следствие и на мою работу в больнице. Я лишилась бы возможности работать по профессии. Для меня это был бы конец.

— Для тебя? — повторил Фридрих. — А отец как же? Противников Гитлера сажают в тюрьму, и они там умирают от непосильной работы. А я? Меня могут убить на операционном столе за то, что у меня есть изъян.

В горле у него стояла горечь.

— Фридрих, молчи! — строго сказал отец.

Что такое? Отец сошел с ума?

Отец вцепился обеими руками себе в волосы. Потом выпрямился, расправил плечи, пристально посмотрел на Элизабет, а вслед за тем — в глаза Фридриху:

— Фридрих, слушай меня внимательно. Элизабет права. Мы — законопослушные немцы.

— Но…

— Ни слова не желаю слышать в этом доме против Гитлера и нацистов, — твердо сказал отец.

Фридрих так и ахнул:

— Отец, ты же не можешь с ними соглашаться…

Голос отца задрожал от гнева:

— Ни! Слова! Больше! Понятно?

Никогда в жизни отец так не кричал на Фридриха.

Он ответил шепотом:

— Да.

Отец взял со стола пачку бумаг и снова шлепнул их на стол перед Элизабет.

— Здесь все, что тебе нужно: твое свидетельство о крещении, наши с мамой брачные свидетельства, свидетельства бабушек и дедушек. Можешь быть спокойна, ты стопроцентная немка. А сейчас мне надо готовиться к уроку, скоро придет ученик.

Отец быстрыми шагами вышел из кухни.

Элизабет собрала документы и тоже ушла, напевая себе под нос.

Фридрих еще долго смотрел ей вслед.

Пронзительно взвизгнул закипающий чайник.

Фридрих поднялся к себе в комнату, не представляя, как справиться с тем, что сейчас произошло.