Эхо - Пэм Муньос Райан

Нужно было успокоиться и привести мысли в порядок. Фридрих расстелил на письменном столе посудное полотенце и разложил на нем инструменты, чтобы почистить губную гармонику. Крошечной отверткой он отвинтил винты, которыми крепились верхняя и нижняя крышки.

Снизу доносились привычные звуки виолончели: отец начал урок. Вскоре зазвучала прелюдия из Сюиты для виолончели № 1 Баха. Фридрих поднял голову, прислушиваясь к арпеджио.

В рваных аккордах ему чудились отголоски спора между отцом и Элизабет. В чередовании нот — то вниз, то вверх — они словно вновь перекидывались репликами. Постепенно напряжение в музыке росло, будто не высказанная словами тревога. Последняя печальная нота повисла в воздухе, так и не найдя разрешения.

Фридрих склонился над гармоникой. Осмотрел корпус из грушевого дерева и платы с язычками. Обмакнул тряпочку в спирт и протер все детали гармоники. Мягкой кисточкой прочистил гребенку. Подождал, пока платы просохнут, и снова привинтил их к корпусу. Подул в отверстия, пройдясь по всей гамме.

Повторил гамму еще раз, отнял гармонику от губ и уставился на нее.

— Третья и восьмая ноты, — сказала Элизабет, остановившись на пороге.

— Точно, — согласился Фридрих. — Звучат на полтона ниже. А у тебя, как раньше, хороший слух.

— Не зря отец годами заставлял меня упражняться на пианино. Можно войти?

Фридрих пожал плечами.

Сестра присела на его кровать и окинула взглядом комнату:

— Ничего не изменилось.

Фридрих тоже осмотрелся. Элизабет права. На постели — то же лоскутное одеяло, что было у него в детстве. На комоде — стопки нот. На письменном столе — папина с мамой свадебная фотография в рамке.

— Мне нравится.

— Ну еще бы. Ты никогда не любил перемен, — сказала она ласково.

Неужели надеется сделать вид, будто ничего не случилось?

Снизу доносился голос отца, что-то объясняющего ученику. Потом снова послышалась прелюдия. Фридрих взял крохотный инструмент с острым лезвием и чуть-чуть поскреб медные язычки. Подул, поскреб еще немного. Убедившись, что гармоника настроена верно, Фридрих привинтил крышки и еще раз пробежался по октаве.

Элизабет наклонила голову к плечу:

— Звучит как-то по-другому, не как другие губные гармошки.

Фридрих был с ней согласен. У гармоники был теплый, нежный звук.

— Жаль, она неприемлема. Совсем как я.

Элизабет мигом посуровела:

— Почему ты не хочешь понять? Я верю в Гитлера и в его идеи! Он — наш добрый отец, он хочет вывести страну из мрака нищеты и размытых национальных ценностей к величию и благосостоянию.

Она вновь как будто читала вслух по тому же сценарию, что и Ансельм.

— Я хочу все свои силы и старания посвятить Союзу немецких девушек! Они меня ценят. За навыки медсестры, за моральный облик и примерное поведение. Для них… Для них я что-то значу!

— Ты и для нас очень много значишь. И ты не обязана все повторять за ними. Раньше у тебя обо всем было собственное мнение.

— А теперь у меня такое мнение! Вдобавок девушки из Союза мне как сестры. У меня никогда не было сестер. Мы — одна семья.

— У тебя уже есть семья!

— Там другое. Масштабнее. Мне нравится быть частью большого сообщества. — Элизабет рассматривала лоскутное одеяло на кровати, словно ничего интереснее в жизни не видела. — Фридрих, ты не задумывался о том, каким было мое детство?

— Таким же, как у меня, — ответил Фридрих.

— Не совсем. Когда мама умерла, мне было всего шесть. Мы с ней были очень близки, и когда ее не стало, я совсем потерялась. Отец ушел из оркестра и начал работать на фабрике. К тебе днем приходила няня, а вечером тобой занимались мы с папой. Когда ты подрос, я провожала тебя в школу и забирала после уроков. Я вела дом, готовила и убирала. Выполняла все материнские обязанности. Но я была не мама, а просто маленькая девочка! По выходным отец давал уроки, так что присматривать за тобой опять приходилось мне. Было некогда ходить в гости, играть, я не могла задерживаться в школе после занятий. Да меня никто и не приглашал. Знаешь, каково быть сестрой…

Элизабет прикусила губу.

— Урода? — спросил Фридрих.

— Прости, я не хотела тебя задеть.

Фридрих начал задыхаться от обиды и злости.

Он спросил сдавленно:

— Если не хотела, зачем сказала? Такая у тебя, значит, «стойкость и честность»? Здесь тебя за это не наградят. Элизабет, что с тобой? Разве ты не видишь, ты и отца обидела, и меня. Ты как будто совсем чужой человек!

Она встала и отошла к окну, глядя куда-то вдаль.

Потом обернулась к Фридриху:

— Да, я стала другим человеком, и у меня теперь другая жизнь. Это так плохо?

Фридрих не ответил.

Элизабет вздохнула:

— Сегодня после обеда у нас в Союзе мероприятие, хочешь пойти со мной? Мы будем помогать одному фермеру с посевом, он живет недалеко отсюда. Видишь, Фридрих, мы делаем добрые дела ради отечества!

Фридрих ошарашенно посмотрел на нее и помотал головой.

Элизабет ушла, закрыв за собой дверь.

Фридрих взял в руки гармонику и стал играть. Он хотел повторить мелодию Баха, которую исполнял отцовский ученик. Необычный инструмент звучал так, словно чувствовал его боль — внезапное страшное открытие, разочарование и бесконечная грусть. И в то же время изысканный напев как будто окутывал Фридриха теплой пеленой.

Он в самом деле не задумывался о том, каким было детство Элизабет.

Пятно у него на лице омрачило и ее жизнь.

Как же он ничего не замечал?

Фридрих отнял от губ гармонику и подошел к зеркалу над комодом. Уставился на пятно во всю щеку, и внутри полыхнула ярость.

Размахнувшись, Фридрих швырнул гармонику через всю комнату и одним движением смахнул с комода стопки нот. Листы разлетелись по всей комнате.

Почему он родился таким?

В воскресенье дом притих, словно затаился. Слышно было только тиканье часов да время от времени голос кукушки.

Дядя Гюнтер вежливо извинился и под каким-то предлогом не пришел. Отец читал в гостиной. Фридрих засел у себя в комнате.

Элизабет старательно преображалась. Она сменила отличного покроя платье на старомодную пышную юбку-дирндль с крестьянской блузой, а волосы заплела в две длинные толстые косы. Даже комната у нее переменилась. Кровать по-прежнему была застелена вязаным одеялом, которое сделала еще мама, но на месте картины с цветущим лугом, что всегда висела над кроватью, появился плакат, изображающий ангельского вида юношу и девушку в форме. Они смотрели вверх. Свастика озаряла сиянием их золотые волосы и безупречные лица.