Банк - Дэвид Блидин

— Да на что тебе жаловаться? Вот доживешь до моих лет, узнаешь, что такое усталость. В пятьдесят поймешь, каковы настоящие трудности…

В этом духе она распространялась сегодня весь день, жалуясь всем и каждому на тяжелую долю — сравнительно беззаботно проскрипеть пять десятков лет, выйдя замуж за тихого, безответного бухгалтера из «Делойт и Туш» и не проработав и дня за всю жизнь. И теперь, оказывается, она устала. Утомилась, блин. Дом не хуже, чем у других, плакучая ива во дворе, как у соседей, такие же продукты, огромными упаковками закупаемые в «Костко»…

— Как тебе на новой работе?

— Ничего, нормально.

Я выработал тактику избегать разговоров о работе вне стен Банка. Придерживаться этого довольно трудно, потому что моего существования вне упомянутых стен кот наплакал — любой разговор исчерпывается за две минуты. Пришлось еще раз рассказать о последней подлости Сикофанта, о навязчивых фантазиях воткнуть карандаш в ноздрю и вогнать поглубже или размозжить голову о стену, как тот японский студент, не выдержавший напряжения на вступительных экзаменах.

— Сколько часов в неделю тебя заставляют работать?

— В среднем — девяносто, иногда больше.

Тетка вскинула голову. Серьги громко брякнули.

— Девяносто часов в неделю?! Господи!! Ты не шутишь?

Я мрачно покачал головой.

— Но это просто преступно! Разве законы об охране труда не запрещают такое издевательство?

Я пожал плечами. Тетка Пенелопа поманила тетку Терезу и дядюшку Тома.

— Вы представляете, его заставляют работать по девяносто часов в неделю! Они там что, рехнулись?

Тетка Тереза с дядюшкой Томом с горячностью синхронно закивали:

— Конечно, рехнулись!

Вскоре все наличные инопланетяне были в курсе моего рабочего графика. Для них девяносточасовая рабочая неделя казалась нереальной; даже возник спор, в человеческих ли силах столько пахать. Мне стало неловко от сочувственных взглядов троюродной родни, и я вышел во двор к отцу. Осенний воздух, морозный и свежий, принес мне некоторое облегчение после утешений родственников.

— У тебя усталый вид.

— Да, — промямлил я. — Мне сегодня все об этом говорят.

— Тяжелая неделя?

— Каждая неделя хуже предыдущей.

Отец задумчиво выпустил густой сигарный дым.

— Надеюсь, ты не останешься в Банке лишь из желания кому-то что-то доказать?

— Я не потому…

— Ты же знаешь, мы с мамой будем гордиться тобой независимо от карьерных успехов. Даже если ты все бросишь и отправишься играть на флейте на лесном приволье, мы поддержим тебя и в этом решении.

Я знаю, это правда, насчет флейты. Отец тысячу раз говорил, что уже голову сломал, пытаясь понять, почему я пошел работать в Банк. Проблема в том, что я и сам не очень представляю почему. Точно не из-за денег, хотя деньги — это здорово. Возможно, из-за подсознательного неприятия хаоса. С самого рождения наша жизнь строго расписана: средняя школа, старшие классы, колледж, поступление на работу — и четкая дальнейшая перспектива: два-три года в Банке, затем академический отпуск для получения диплома магистра бизнеса, возвращение в Банк и восхождение по служебной лестнице аж в стратосферу; к сорока пяти годам выход на пенсию, собственный дом, дача и два породистых лабрадора. Вот и стараешься держать лицо, хотя горло все крепче сжимает невидимая рука старого неумолимого Адама Смита. Бросить все, уйти из Банка, отказаться от обеспеченного будущего означает сдаться на милость неизвестности. Ни стабильности, ни постоянного дохода, ни гарантированной дачи, ни лабрадоров. Будущее, отравленное неопределенностью.

Да, я полностью отдаю себе отчет в том, что это трусливая, жалкая позиция. Я читал «Алхимика» и согласен с автором: люди могут лишь надеяться достичь гармонии с предначертанной судьбой. Тем не менее мой страх вполне обоснован. Задумайтесь, неужели кому-нибудь из нас на роду написано разъезжать по городу, уцепившись за поручни мусоровоза, и подбирать отходы за другими людьми? Или свежевать трупы убитых? Герою «Алхимика», может, и хорошо работалось во времена сплошного земледелия, когда жизнь была проще и разделение труда заключалось в выборе между охотой на диких кабанов и выращиванием льна. Все изменили Форд и промышленная революция, которые привнесли в корпоративный труд понятие автоматизации. Согласитесь, Алхимик просто не выжил бы в современном мире.

— Не понимаю, для чего тебе класть на это жизнь, год за годом заниматься работой, высасывающей из тебя все силы…

Новый поток густого дыма. Отец достиг возраста, в котором его родители умерли от рака: бабушка — от опухоли мозга, дед — с изъеденным полипами кишечником. Это делает папу особо чувствительным к быстротечности жизни.

— Да все правильно… Стоя здесь с тобой, я полностью согласен с твоими доводами. Но начинается рабочая неделя, на меня сваливается лавина дел, и я забываю себя и начинаю мыслить как банковский аналитик. Банк, словно зловещий водоворот, всасывает барахтающегося, пока не утянет на самое дно и не сделает частью себя.

Послышалось бряканье серег — тетка Пенелопа выглянула из дверей дома.

— Обед подан. Сегодня у нас шведский стол, так что идите и сами себе накладывайте.

Я положил на тарелку морковного пюре, когда дядя Том, незаметно зайдя с тыла, ущипнул меня за левую ягодицу.

— Так, значит, девяносто часов в неделю, а?

Я успел ударить его по руке и избежал нового щипка.

— Ага.

— Но тебе, наверное, платят большие бабки?

— Шестьдесят чистыми.

— Как это?

— Ну, в конце каждого года мы получаем бонус. Наверное, дадут еще пятьдесят или около того.

— Ничего себе, двадцать три года, и уже зарабатываешь по сто тысяч в год?!

Дядюшка Том, искренне взволнованный обнаруженной им счастливой синаптической связью, принялся повторять всем и каждому:

— Как вам нравится, двадцать три года, и уже зарабатывает сотню тысяч! Вот бы кого заставить выплачивать наши ссуды, а?

Через несколько секунд все присутствующие инопланетяне, узнав о размерах моей зарплаты, гудели, как рой москитов. Сумма вызвала недоверчивые возгласы и горячие споры. Остаток обеда я тщетно пытался убедить маленьких кузин и кузенов не учиться на аналитика инвестиционного банка, независимо от того, сколько наклеек с покемонами они смогут купить на свое жалованье.

Я с усилием прожевывал последний кусок жесткой свиной грудинки, когда тетка Пенелопа, стоя посредине комнаты, неожиданно разрыдалась:

— Не могу поверить, мне пятьдесят лет, а у меня такая жизнь! Хуже всего, что уже ничего не изменишь, все давно и намертво устоялось…

Слова прозвучали неожиданно веско — неуместно, но тем не менее убедительно. Собравшиеся не знали, как полагается реагировать в таких случаях, поэтому, замолчав, бестактно уставились на тетку, пока смущенный муж не увел ее наверх.