Банк - Дэвид Блидин

Мама нервно засмеялась:

— Это намек, что нам пора расходиться.

Идя к машине, папа в одно мгновение предал все великодушные ободрения, озвученные часом раньше, доказав, что безнадежно опришелился:

— Все-таки, сынок, мы с мамой очень гордимся тобой. Самостоятельно пробиваешься, делаешь карьеру без протекции, сам себя обеспечиваешь… Трудности лишь закаляют характер. Поверь мне, продержись еще два года, и фортуна повернется к тебе лицом!

Порочность отцовской логики заключается в том, что двумя годами дело не ограничится. Мы обманываем себя, клянясь жизнью и всем хорошим, что есть в мире: «Через двадцать четыре месяца я в последний раз войду в банковский лифт и больше сюда не вернусь. Ни в жизнь. Пойду доучиваться, получу диплом бакалавра, найду нормальную работу где-нибудь еще, с приличной зарплатой, и буду наслаждаться комфортным существованием представителя среднего класса: в шесть вечера уже дома, где ждет обильный ужин с мясом и ямсом, а по выходным — тренировка детской бейсбольной команды или игра в соккер».

Но гладко бывает лишь на бумаге — в реальной жизни банковское дело так просто не отпускает, подобно вцепившемуся в горло питбулю или амфетаминовой зависимости. После того как вы вдоволь помучаетесь в шкуре последнего из последних и два или три года потратите на освоение азов ремесла, Банк неожиданно начинает ценить вас как редкую драгоценность.

Вот как это происходит: к концу второго года вам поднимают бонус и зарплату — вы получаете уже сто сорок тысяч в год. В то же время вы привыкаете к отупляющей сложной работе и всему, что входит в ваши обязанности, и можете с закрытыми глазами делать анализ методом сравнительных продаж, в два счета приручаете двухсотстраничных экселевских бегемотов и одной левой составляете прекрасно отформатированные круговые диаграммы в «Пауэрпойнте». Незаметно для себя вы превращаетесь в Стара.

Нельзя сбрасывать со счетов и психологический аспект. Знаете, как появился термин «стокгольмский синдром»? В семидесятые годы в одном шведском банке грабители взяли заложниц и несколько дней держали взаперти в подвале для хранения ценностей. Постепенно заложницы настолько прониклись сочувствием и симпатией к преступникам, что даже сопротивлялись попыткам освобождения и позже отказались свидетельствовать против бандитов в суде. Этот случай стал золотым кладом для психологов, тут же предложивших теорию: дескать, человеческая психика слаба, и в тяжелых ситуациях вырабатывается зависимость от людей, имеющих огромную власть над нашими эфемерными судьбами. Зависимость ведет к привязанности, привязанность к любви.

Короче говоря, я люблю Сикофанта. Еще сопротивляюсь, но у нас, похоже, стерпится-слюбится.

В половине второго ночи я был выжат как лимон после долгого дня и едва держался на ногах, утешаясь мыслью, что сегодня просплю целых шесть часов. Из туалета вернулся, шмыгая носом, Пессимист. Выглядел он ужасно — таким я его еще не видел. Из ноздри стекала мерзкая зеленоватая струйка. На правах пропахавшего как конь шестнадцать часов подряд я вдруг ощутил непреодолимое желание резать правду в глаза.

— Выглядишь как мешок соплей, — сообщил я, покачав головой, и приготовился выслушать отповедь — Пессимист обожает колкости, только не на свой счет. Однако он опустился на стул и жалобно всхлипнул:

— Больно!

И даже схватился за грудь, как бы в знак доказательства. Я никогда не видел Пессимиста искренне расстроенным. Он беспрестанно жалуется на жизнь, делясь планами сунуть голову в духовку или выброситься на остроконечную модернистскую скульптуру под нашими окнами — прыжок к свободе, хе-хе, но за угрозами всегда стоит ощутимое желание порисоваться и безусловный фактор безобидного порожняка.

— Что происходит? — спросил я.

— Я был на этаже ценных бумаг, — всхлипнул он. — Хотел взять себе банку колы. Случайно проходил мимо зала заседаний совета директоров, а там… — Речь прервалась новым горьким рыданием: — О Господи-и-и-и!

— Что там было?

Пессимист не шутя ввинчивал острый карандаш в запястье. Послышалось мычание, полное боли, и наконец ему удалось доковыряться до крови.

— Смотри, заработаешь свинцовое отравление.

— Вот было бы счастье… Кстати, это не свинец, а графит.

— Ну значит, графитовое.

Он выпучил глаза, прервав на секунду череду всхлипов и стонов:

— Можешь мне поверить, это было… чудовищно! Самая ужасная сцена, какую мне приходилось видеть!

Даже Стара проняло: он развернулся на стуле и стал слушать.

— Ну и что там происходило? — снова спросил я.

— Ты не поверишь…

— Не тяни, говори уже!

— Хорошо.

Пессимист набрал полную грудь воздуха и простонал:

— Воплощенный Секс. И Блудный Сын.

Он начал раскачиваться взад-вперед на крутящемся стуле, аккомпанировавшем ему громкими скрипами. Несколько секунд интенсивной нервной регуляции, и в живот вонзились стрелы ревности. Один лишь Стар, простая душа, недоуменно допытывался:

— Что ты имеешь в виду? Чем они занимались?

Пессимист вновь скрипнул стулом. Секунду Стар раздумывал над этим ответом, покусывая ластик на конце карандаша, и тут его осенило:

— А-а-а-а-х-х-х-х-х-х-х-х-х!!!

Дошло наконец.

— У тебя есть время спуститься на ленч?

Во-первых, конец недели, во-вторых, большинство серьезных дядей из нашего отдела, включая Сикофанта, несколько часов прозаседают на презентации очередной сделки.

— Вечные провокации, — проворчал Пессимист, скребя подбородок. — Но сегодня твой счастливый день, Мямлик. Пошли, зайдем за Клайдом и Юным Почтальоном.

Клайд согласился с полпинка. Юный Почтальон, по своему обыкновению, начал ломаться:

— Снежной Королеве нужны исследовательские отчеты по каждой золотодобывающей компании в Западном полушарии с рыночной капитализацией свыше пяти миллионов. На полдня работы, а она хочет, чтобы все было готово, когда она доест суши из тунца. Ей-богу, некогда.

Пессимист насмешливо поднял ладони, комически покорившись судьбе:

— Хорошо, хорошо. Извини, что побеспокоили.

Левое веко Юного Почтальона облегченно задергалось, и он вновь повернулся к монитору. Мы с Клайдом направились к двери, когда Пессимист разбежался и в прыжке отвесил мощного пинка в спинку почтальонского стула. Почтальон нырнул вперед, ударился грудью о край стола, и его очки пролетели почти до середины комнаты.

— Иисусе, — всхлипнул он, вставая.

Пессимист тяжело дышал от напряжения.

— Прекращай, Почтальоша. Ты же знаешь, этим говном проблему не решить. Кончай нюнить, пошли поедим.

Через пять минут под привычное верещание дурной сигнализации мы переступили порог китайского ресторанчика «Голубой бриллиант Ханя[21]». Очереди, конечно, не было — никто в здравом уме не станет рисковать здоровьем, сваливая в организм всякий мусор вроде жирно блестящей свеклы с брокколи, курятины кунг-пао и скользкой лапши, где мы только что не отражались в глянце глутамата натрия. Гвоздем Ханьской программы считается дежурное блюдо номер три — «Цыплята генерала Цо» за три девяносто пять. Комковатое липкое месиво острейшего красного соуса делает куски сомнительной курятины гораздо сочнее. Удивительно вкусно, когда ешь, но потом ты полдня никуда не годишься: мучает огненная изжога, сердце словно покрывается слоем куриного жира, а в жилах лениво течет густой кетчуп.