Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Протестантское, по преимуществу, окружение особым образом закалило католицизм в родительском доме моей жены. У нас же в Маастрихте все было по-другому. Католицизмом там были пропитаны все сферы жизни, от него просто некуда было деться. Такое впечатление, что вместо воздуха мы там дышали католицизмом.

По воскресеньям после мессы духовой оркестр церкви Святого Луки переходил улицу, направляясь к кафе. Чуть позже за ним тянулась процессия: посредине шел священник под балдахином, перед ним семенили церковные служки со звенящими колокольчиками, а следом выступали члены церковного совета и другие уважаемые люди района — в парадных черных костюмах и со знаменами. Все окна и фасады старого центра были украшены изображениями Девы Марии.

Каждому приезжему рассказывалась история чудесного источника Святого Серватия, расположенного на краю города. Источник возник, когда в IV веке после Рождества Христова старец Серватий пришел из Азии в Маастрихт. Испытав жажду, святой Серватий ударил посохом о землю, и — о чудо! — в этом самом месте из-под земли тут же начала бить прекрасная питьевая вода… В городе еще говорили про статуи апостолов из чистого золота: в прошлом веке они таинственным образом куда-то исчезли, но ходили слухи, что они и по сей день спрятаны где-то в окрестностях города. Во всяком случае так утверждал местный парикмахер, а он-то уж точно знал, что говорил.

Запечатлелись в моей памяти и другие картинки. Если по улице к больному спешил капеллан с коробочкой в руках, в которой он нес освященную просфору, все велосипедисты спешивались, преклоняли колени и осеняли себя крестным знамением. А когда мы организовали гандбольный клуб с не слишком оригинальным названием “Гандбольный клуб Св. Петра”, к нему тут же как бы само собой прилепилось определение “римско-католический”. В итоге клуб получил официальное название “Римско-католический гандбольный клуб Св. Петра”. Обычно перед игрой священник благословлял мяч — это означало, что теперь мы непременно должны выиграть.

Священник, кстати сказать, благословлял не только мячи, но и все подряд: людей, дома и даже автомобили.

Раз в году гордые автовладельцы собирались со своими машинами на церковной площади, в центре которой стоял священник. Рядом с ним топтался служка с позолоченным сосудом со святой водой, откуда торчала латунная ручка погруженной в воду кисти. В начале церемонии священник кричал что-то на латыни, потом выхватывал из сосуда кисть и, широко взмахивая рукой и всякий раз снова окуная кисть в святую воду, окроплял ею автомобили, защищая их тем самым от всевозможных несчастий. Он проделывал все это столь энергично, что люди, боясь намокнуть, пятились назад. Мне кажется, что пастору очень нравилась его работа, иначе он не разбрызгивал бы воду так долго. Но он старался не пропустить ни одной машины. После окончания церемонии каждый автовладелец для верности покупал металлическую иконку с изображением святого Христофора и прикреплял ее к приборной доске. Отныне им ничего не угрожало. Даже если кому-то и приходило в голову, что в Маастрихте случалось столько же аварий, сколько в любом другом месте, то наверняка ему говорили, что это могло произойти только с неосвященными автомобилями. Хотя, конечно, официальная статистика об этом молчала. Но благословение помогало, это точно, и, сидя в кафе напротив церкви, каждый местный житель наверняка поднимал рюмочку за все святое. И крепко поднабравшись, ехал потом домой в своей освященной машине, а святой Христофор на приборной доске берег его от несчастного случая.

В городе все было настолько пропитано католицизмом, что даже некатолики становились здесь немного католиками. В отличие от моей жены, в юности я так и не узнал, что люди могут различаться по вере, вопрос вероисповедания передо мною вообще не стоял. Я рос в плотном ритме католической гармонии старого города, на фоне красивого холмистого ландшафта с рекой Маас на заднем плане.

Так что для меня представляется вполне естественным, что все в моей семье — католики, и не только я, моя жена и родители, но и все вокруг: наши дедушки и бабушки, тетушки и дядюшки, племянники и племянницы. Всех их я тоже знаю, поскольку раньше попеременно гостил у них летом. Что ни говорите, но религиозная общность крепко спаивает семью, и, конечно же, мы будем крестить нашего ребенка в католической вере. Я — старший в моем поколении, а теперь мы сами родили ребенка, который станет старшим в своем поколении. Мы с женой перебираем имена членов наших семей — может, среди них найдется красивое имя для нашего сына или дочери. Останавливаемся на имени моего отца: его зовут Джон. Инициалы моего отца — Дж. С., и Риа спрашивает меня, что означает вторая буква.

— Вторая буква означает Самюэл, — отвечаю я.

— Красивое имя, звучит по-еврейски, — говорит моя жена.

И мы продолжаем ломать голову над именем нашего ребенка дальше, не останавливаясь на Самюэле. Наши друзья дают детям еврейские имена — Юдифь, Сара, Иов, и вовсе не потому, что сами они евреи, просто эти имена кажутся им благозвучными. Если нашим первым ребенком будет девочка, мы назовем ее Мирой Барбарой, решаем мы. Так оно и выходит.

Но семь лет спустя происходит некое, на первый взгляд, незначительное событие, после которого имя “Самюэл” впервые начинает вызывать у нас вопросы. Я праздную свое тридцатипятилетие. В гости ко мне приезжают родители и друзья. Но почему-то в этот день все идет наперекосяк. Ни с того ни с сего все вдруг начинают обсуждать ситуацию с Палестиной. Один из моих друзей числится членом Нидерландского палестинского комитета, он даже навещал в свое время палестинского лидера Арафата, находившегося в тот момент в изгнании. Осуждая политику Израиля, мой друг очень распаляется, называет действия израильтян преступными и приравнивает сионизм к расизму. Мой отец тихо сидит рядом со мной, но внезапно у него открывается сильнейшее кровотечение из носа. Отец быстро выхватывает из кармана носовой платок, выскакивает из-за стола и идет прилечь на второй этаж. И только когда все гости расходятся, он с извинениями спускается вниз.

На следующий день, когда мы с женой обсуждаем вчерашнюю вечеринку, Риа вдруг замечает:

— Досадно, что такое случилось с твоим отцом. А ты не обратил внимания, что кровь из носа у него пошла ровно в тот момент, когда за столом заговорили о сионизме? Может, это для него болезненная тема? Второе имя твоего отца — Самюэл, а вдруг у него есть еврейская кровь?

— Сомневаюсь, — пожимаю плечами я. — Именно он всегда настаивал, чтобы я не забывал ходить в церковь. Все у нас в семье — католики, и первое имя моего отца — все-таки Джон, а уж потом Самюэл. И ты сама знаешь, что у меня тоже иногда безо всякой видимой причины из носа льет кровь. К тому же о чем-то таком он наверняка рассказал бы мне сам.

Некоторое время мы пытаемся отыскать нестыковки в родословной моего отца. Насколько я знаю, его родители, которые давно уже умерли, не имели еврейских имен, а мать в девичестве носила фамилию Филипс. И вроде бы владельцы заводов “Филипс” были христианами. Про сестру моего отца — тетушку Розу — я не знаю ровным счетом ничего, кроме того, что она живет в Швеции. Помню, когда я был ребенком, тетушка приезжала к нам, но больше в нашей жизни она никакой роли не играла… Мы так и не находим еврейского следа в прошлом моей семьи, да, честно говоря, для меня это не так уж и важно. Меня никогда не волновало мое происхождение, и я был равнодушен к вопросам самоидентичности. Разве что в пятилетнем возрасте, когда я узнал, что все мои братья и сестры рождались дома, а я — в роддоме. Ага, значит, я — приемный ребенок, своими детскими мозгами сообразил я и в следующий миг подумал о своих будто бы приемных родителях: “Вот ведь благородные люди, я должен им быть благодарен!” Но через несколько дней я уже напрочь забыл о благодарности, поскольку благодарность до крайности утомляет пятилетнего ребенка. Как ни в чем не бывало я продолжал играть с соседским мальчишкой и ловить тритонов, а мысли о том, что на самом деле я — приемный ребенок, куда-то сами собой улетучились.