Ангелы Опустошения - Джек Керуак

Легкий базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех и воспоминание – чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое: «30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая». В смысле станция номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: – «32 тоже десять-восемь на сегодня», сразу же вслед за нею. Затем: – «34, десять-восемь». Затем: – «33, десять-семь на десять минут». (Не будет в эфире десять минут.) «Добрый день, мужики».

А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков из колледжа, я вижу как они выходят из общаг по утрам в сентябре в своих свежих кашемировых свитерах и со свежими книжками идут по росистым газонам и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды и гладкие волосы, вы б решили что молодежь именно такие вот жаворонки и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих в бревенчатых хижинах и таскающих воду с пердлявыми комментариями – нет, одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие профессора отошедшие от дел они широко шагают легко и радостно по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек – о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до 3 пополудни и установил новый рекорд Коламбии по пропуску занятий за один семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов забываю что это были за занятия и кто преподаватели а сам шатаюсь отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди громадных 100-футовых разбомбленных заброшенных зданий с привидениями слишком изысканных и слишком призрачных в таких занятий не проведешь – Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до подобных вещей, они лишь выделяют росу.

Октябрь для меня всегда замечателен (стучу по дереву), вот почему я всегда о нем так много болтаю – Октябрь 1954 года был диким спокойным, я помню старую кукурузную кочерыжку которую начал курить в тот месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна пока сочинял одну из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить Лоуэлл во всей его целостности, заваривал себе кофе с молоком полуночами с горячим молоком и «Нескафе», наконец совершил поездку автобусом в Лоуэлл, со своей пахучей трубкой прогуливался по призрачным улицам рождения и детства раздувая ее, жуя красные крепкие «макинтоши», одетый в японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми узорами, под голубым пиджаком, в белых башмаках (черная каучуковая подошва) отчего все по-сибирски унылые обитатели Сентервилля таращились на меня а я соображал: в Нью-Йорке это обычный наряд а в Лоуэлле выглядит ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками – Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягивался а просто пыхал, гулял и пинал листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре года, октябрь в Лоуэлле, и изумительные ночи в гостинице в Трущобах (гостиница «Депо-Чэмберс» возле старого депо) с моим завершенным буддистским или скорее вновь пробужденным пониманием этого сна этого мира – славный октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен в 10 вечера на сверкающий Бродвей покупаю пинту дешевого вина (портвейн) и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й улицы и в парадных) пока на Третьей авеню мне не попадается на тротуаре сама Эстелла старая моя страсть с целой компанией народу среди коего ее новый муж Харви Маркер (автор «Нагих и обреченных») поэтому я просто даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: «Мрачный старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке будто бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья – что еще делать в этой безнадежной пустоте?» И я шагаю в Гринич-Виллидж и вхожу в бар (хеповый кошак) «Монмартр» уже клевый и заказываю пива в тусклом свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов (Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит мне

– Что ты делаешь?

– Я величайший в Америке писатель.

– Я величайший в Америке джазовый пианист, – говорит он, и мы жмем друг другу руки, выпиваем за это, и на пианино он выколачивает мне странные новые аккорды, сумасшедшие атональные новые аккорды, к старым джазовым мелодиям – Малыш Эл официант объявляет его великим – Снаружи октябрьская ночь на Манхэттене и на оптовых рынках набережной стоят бочки и в них грузчики оставили гореть костры возле которых я останавливаюсь и грею руки и прикладываюсь раз два раза к бутылочке и слышу бвууум пароходов в проливе и задираю голову и там те же самые звезды что и над Лоуэллом, октябрь, нежный и любящий и печальный, и весь он рано или поздно увяжется в совершенный букет любви я думаю и я поднесу его Татхагате Господу моему, Богу, со словами «Господи Ты возликовал – и славен будь за то что показал мне как Ты это сделал – Господи теперь я готов к большему – и на сей раз я не стану хныкать – На сей раз я сохраню ясность разума и пойму что он суть Твои Пустые Формы».

…Этот мир, осязаемая мысль о Боге…

До самой этой молниеносной бури которая была сухой, разряды били в сухой лес, только потом пошел дождь немного пригасивший пожары, те стали вспыхивать по всей этой дикой местности – Один на реке Бейкер посылает большую тучу мутного дыма вниз по Малому Бобровому Ручью прямо подо мной отчего я ошибочно предполагаю будто горит там но они вычисляют в каком направлении идут долины и куда относит дым – Потом, во время бури с молнией за Пиком Скагит к востоку от себя я видел красное зарево, затем пропало четыре дня спустя с самолета засекли выгоревший акр но то в основном сухостой от которого эта дымка в Ручье Три Дурня – Но потом настает большой пожар на Громовом Ручье который мне видно в 22 милях к югу как он вздымает дым из-за Рубинового Хребта – Сильный юго-западный ветер раздувает его от двухакрового пожара в 3 до неистового восемнадцатиакрового в 5, радио обезумело, мой деликатный районный управляющий Джин О’Хара все время вздыхает по радио при поступлении каждой новой сводки – В Беллингэме снаряжают восемь парашютистов чтоб они подлетели и высадились на крутой хребет – Наши собственные скагитовские команды перемещаются с Большого Бобра на озеро, лодкой, и долгой горной тропой к большому дыму – Стоит солнечный день с сильным ветром и самой низкой влажностью за весь год – Этот пожар как впечатлительный Пэт Гартон на Кратере поначалу ошибочно посчитал будто бы находится ближе к нему чем на самом деле, около перевала Ухающей Совы, но иезуит Нед Гауди на Закваске презрительно усмехаясь подтверждает вместе с самолетом точное местоположение значит это «его» пожар – эти парни будучи лесниками-карьеристами весьма религиозно ревнивы по части «его» и «моих» пожаров, как будто – «Джин ты там?» спрашивает Говард на Наблюдательной Горе, передавая информацию от десятника скагитской команды который стоит у самой кромки пожара со своей рацией а его люди просто смотрят на глубокую неприступную осыпь где огонь бушует – «почти перпендикулярный – Э-э 4, он говорит что надо бы спуститься с вершины, там возможно понадобятся веревки а он не смог собрать то что вам нужно…» – «Ладно, – вздыхает О’Хара, – скажи ему чтобы ждал – 33 ответьте 4» – «33» – «Маккарти уже вылетел из аэропорта?» (Маккарти и Инспектор Лесничества большая шишка совершают облет пожара), 33 должен вызвать аэропорт и узнать – «Единица ответьте 33 – повторяет четыре раза – Снова четверка, я кажется не могу пробиться в аэропорт» – «О’кей, спасибо» – Но выясняется что Маккарти в своем беллингэмском кабинете или дома, очевидно ему это пока до лампочки поскольку пожар не его – Вздыхающий О’Хара, милейший человек, ни единого грубого слова (в отличие от начальственного хладноглазого Герке), думаю если мне доведется обнаружить в этот критический час пожар придется предварять свое извещение вот таким «Очень не хочется наваливать на тебя лишние хлопоты…» Тем временем природа невинно сгорает, всего-навсего природа сжигающая природу – Сам я сижу и ем обед из «крафтовской» лапши с сыром и пью крепкий черный кофе и наблюдаю за дымом в 22 милях отсюда и слушаю радио – Осталось только три недели и снимаюсь в Мексику – В шесть часов солнце жарит по-прежнему но сильный ветер и ко мне подкрадывается самолет, вызывает меня: «Мы сейчас скинем тебе батареи», я выхожу и машу им, они машут в ответ как Линдберг в своем моноплане и разворачиваются и пролетают над моим хребтом сбрасывая дивный узелок с небес который выхлестывает джутовый парашют и плывет плывет далеко мимо цели (сильный ветер) и пока я слежу за ним взглядом затаив дыхание вижу как он собирается перевалить за самую хребтину и вниз в 1000-футовую Горловину Молнии но великодушная елочка цепляет стропы и тяжелый узелок повисает на стене утеса – Я надеваю пустой рюкзак помыв посуду и спускаюсь, нахожу посылочку, очень тяжелую, кладу ее в рюкзак, обрезаю стропы и ленты и потея и скользя по гальке, и со скатанным парашютом под мышкой скорбно карабкаюсь обратно на хребтину к моей милой хижинке – через две минуты пот мой высыхает и все сделано – Я гляжу на дальние пожары в дальних горах и вижу воображаемые цветочки зрения о которых говорится в Сурангама-сутре из которой я знаю что все это эфемерный сон ощущения – Что земной пользы знать это? Что земной пользы в чем бы то ни было?