Карантин - Кэти Чикателли-Куц

– Обязательно это делать?

– Извини, но губки для мытья посуды толще, чем эта подушка.

– Ну, мы в больнице. На карантине в больнице, если ты вдруг…

– Оливер, прости, – почти на автомате говорю я. Всю жизнь мне приходится извиняться, повторяя «прости» за самые разные вещи. Но даже не представляю, за что конкретно извиняюсь сейчас, если уж на то пошло. Он пропустил какую-то вечеринку в Бруклине и не повидался с девчонкой. Большое дело. Мир от этого не остановится. Я даже немного сомневаюсь, что эта девушка знает о существовании Оливера. Совсем немного. Интересно, кто она? Кто-то из школы? Богатая соседка? Дочь друзей семьи?

Удивительно, что меня это вообще заботит.

Он качает головой, тяжко вздыхает, и я боюсь, что у него случится очередная паническая атака. Хочу помочь ему успокоиться, как в самолете, и думаю о том, чтобы снова взять его за руку, но он смотрит на меня с отвращением и со злостью.

– Слушай, – едко бросает он, – мне жаль, что у тебя такая тяжелая жизнь, а твой отец женился на какой-то девке. Но знаешь что? Мне моя жизнь нравилась, а ты просто ее сломала.

Чувствую, как вскипает кровь. Он ничего не знает обо мне. Голди – наименьшая из моих проблем.

– Как ты смеешь? – холодно говорю.

На секунду он кажется озадаченным, и я вижу, как на его лице мелькает, но быстро исчезает беспокойство.

Мне хочется ударить кулаком в стену, хлопнуть дверью, сделать что-нибудь громкое, врубить панковскую песню, которая и так должна была тут звучать. В отчаянии оглядываю комнату. Единственная дверь – в ванную со стороны Оливера, а приближаться к нему не хочется. Задергиваю пластиковую штору между нашими койками. Она едва шуршит. Это злит меня еще сильнее.

Сижу на своей половине палаты, слышу тяжелый вздох с половины Флоры, и тут, конечно же, снова звонит мама.

Моя очередь издавать тяжелые вздохи.

– Да, мам, – резко отвечаю я.

– Оливер, вынести не могу этой разлуки. Я так переживаю, что ты болен. Ты ведь не болен, да? Прошу, скажи мне, что ты не болен. Твой папа никогда не болел, а потом пошел на работу и умер за столом, а я так и не попрощалась с ним, – она всхлипывает.

Хотелось бы напомнить матери, что они с отцом были в разводе, когда он умер, и никто из нас годами не вспоминал о нем. Но молчу. Еще хотелось бы напомнить Флоре, что она – причина, по которой я оказался в больнице, застряв на карантине, но по-прежнему молчу. Вместо этого жду, когда мама перестанет плакать. И так всегда: она постоянно плачет, я постоянно жду.

– Я велела врачам, чтоб они заботились о тебе наилучшим образом. Знаю, какой ты хрупкий.

– Хрупкий? Спасибо большое, мам.

– О, дорогой. После всего, через что мы прошли, быть хрупким – нормально.

Все, через что мы прошли, – это известие о смерти человека, которого мы уже едва знали. Но я не в настроении указывать ей на это, да и на что бы то ни было. Просто хочу покончить уже с телефонным звонком.

– Ну, мам, мне, наверное, лучше больше отдыхать и не тратить силы на разговоры, чтобы оставаться здоровым. – Я город тем, как быстро нашел повод прервать беседу.

– Ладно, – неуверенно отвечает она. – Звони мне по возможности чаще.

– Да, конечно.

– Я люблю тебя, Оливер, – она снова плачет. – И буду в Майами уже завтра!

– Я тоже люблю тебя, мам.

Повесив трубку, вижу сообщение от Келси. При виде ее имени на экране телефона чувствую себя виноватым. Лучше бы врач не говорил моей маме о поцелуе Флоры. Теперь, когда она знает, ни за что уже об этом не забудет. Я тоже никак не смогу стереть это из памяти, как бы мне этого ни хотелось. Я же этого хочу? Конечно, хочу. Качая головой, читаю сообщение от Келси:

«Видел мой пост на “Фейсбуке”?».

Впервые с прошлого вечера открываю «Фейсбук». Одно за другим всплывают оповещения, и вижу, что Келси отметила меня в посте:

«Молимся об Оливере на карантине!».

Сначала чувствую возбуждение. Хочется как-то отметить это мгновение, сохранить пост, чтобы еще раз посмотреть его позже. Останавливаюсь на самом простом варианте – делаю скриншот. Но затем смотрю на комментарии: большинство – от людей, которых не знаю, некоторые – от тех, с кем я едва знаком.

«Надеюсь, тебе лучше» – от девушки из моего языкового класса.

«Как страшно. Надеюсь, ты в порядке!» – от парня из класса по химии.

«А разве в прошлом году он не перевелся в другую школу?» – от Клейтона Кроула, чей шкафчик находится через два от моего и которого вижу почти каждый день.

Прокручиваю комменты, вижу еще несколько «поправляйся».

А затем: «Разве моно – это не болезнь поцелуев? Кто его поцеловал?» – от Блейна Роберта. Мы были друзьями в младших классах, вместе играли в «Звездные войны». Дружба кончилась, когда он начал набирать популярность. Открываю сообщения и пишу Келси: «Спасибо!» – хотя понятия не имею, почему благодарю ее за то, что она заставила меня почувствовать себя дерьмом.

Мой телефон издает звук: отец пытается создать видеочат. Наверное, это ошибка, скорее всего, он сел на трубку или что-нибудь в этом роде, можно не отвечать. Телефон снова издает тот же звук. Я скептически нажимаю «принять». Тут же появляется изображение отца. Он одет в какой-то поношенный банный халат, который я помню еще с раннего детства. В голове сразу возникают оладушки и субботние утра.

– Флора! – говорит он, и я не узнаю выражения его лица. – Ты в порядке? – голос тоже звучит странно. Понимаю, что это страх.

Не знаю, почему, но на глаза наворачиваются слезы. Я видела его лишь вчера, но внезапно чувствую, что ужасно соскучилась. Хочется снова вдохнуть запах кленового сиропа и папин собственный запах – аромат его геля после бритья. Вспомнить, как он читал со мной всякие смешные истории и относил в постель, когда я засыпала на диване, – он делал это до развода.

А затем в кадре появляется Голди, и очарование рушится.

– Флора! – говорит она. – Мы ужасно за тебя беспокоимся. Ты получала мои сообщения? Видела мои посты?

Это «мы» заставляет меня содрогнуться.

– Да, конечно. – Как всегда, разговаривая с Голди, не пытаюсь скрыть раздражения, а она, как обычно, кажется, этого не замечает.

– Мне так жаль, что мы пригласили тебя в гости как раз перед вспышкой болезни. Мы и представить не могли, – говорит отец.

Мы, мы, мы. Меня снова передергивает.

– У тебя жар? Как ты? – отец вдруг склоняется к камере, и его голос эхом гуляет по палате. Осознаю, как тихо на стороне Оливера, и невольно задаюсь вопросом, что он там делает, потом напоминаю себе, что мне плевать. Он сказал, что я разрушила его жизнь.