Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк

— Спасибо, хорошо.

— Вы видели, у нас появился новый сосед? — с ноткой беспокойства в голосе спросил Лебовиц.

— Видела, — задумчиво произнесла Клер.

— Он мне не нравится.

— Почему? — Клер не скрывала удивления. Она привыкла к тому, что ее старый друг относится к окружающему миру либо с безразличием, либо с доброжелательностью.

— То ли он здесь, то ли его нет — понять невозможно. По лестнице ходит бесшумно. Вдруг остановится на площадке, как будто подслушивает, что у кого творится. Мне сдается, он сюда не жить переехал.

— А для чего же тогда? — спросила Клер, заинтригованная.

— Он что-то ищет… Или кого-то.

— В нашем доме?

— Да. — Он на миг умолк. — Вас, меня, кого-то еще. Этого ужасного дворничихиного кота… — Он засмеялся.

— Вы шутите, месье Лебовиц.

— Не знаю… Возможно.

Он продолжал улыбаться лукавой детской улыбкой. Но внезапно его лицо напряглось, и он бросил на Клер такой пронзительный взгляд, что она похолодела.

— На этой земле, моя дорогая, есть такие люди… — Он остановился и сжал зубы. В последнее время у него появилась манера прерывать себя, не договорив, — раньше он ничего подобного себе не позволял. Он глубоко вздохнул и поднялся: — Спасибо, Клер. Разрешите как-нибудь вечерком пригласить вас на ужин, если вы не против. Знаете, есть тут один итальянец неподалеку, он только что открылся…

— С удовольствием, — ответила Клер.

Он с улыбкой посмотрел на нее и добавил:

— Уверен, что вы еврейка.

Клер со смехом воздела очи горе:

— Я ведь вам уже говорила, что мой отец — бретонец, а мать — из Эльзаса.

Месье Лебовиц повернулся и открыл дверь. Уже из коридора он прошептал, словно не желая, чтобы его услышал кто-нибудь из соседей:

— В Эльзасе много евреев. И в Бретани немножко есть.

Клер расхохоталась. Дождавшись, когда он скроется в своей квартире, она закрыла дверь. Потом задумалась: этот длинный и тонкий шрам у него за ухом, который она только что заметила, — он был там всегда? Да, разговаривать с людьми легко, но вот наблюдать за ними — все равно что глядеть в бездонный колодец. Она раскрыла рукопись на главе «Поясничные позвонки» и принялась за работу.

Клер быстро продвигалась вперед. Собственное тело как будто оставило ее в покое — наступило то самое «молчание органов», о котором говорил Дитрих, — и в доме царила тишина. Свои вечера она делила между Ишидой, которого в последнее время навещала реже, поскольку он часто отсутствовал, и фильмами Жан-Люка Годара, которые знала едва ли не наизусть. Больше всего она любила «Презрение». В нарочитой медлительности Бардо, во всепроникающей музыке, в жаркой белизне ей чудилась неотвязность сродни головокружению. Клер поддавалась этой колдовской силе, вечная юность актеров и пронзительное отчаяние образов никогда не надоедали ей и не могли надоесть. Ее глубоко трогала мысль о том, что «каждый человек постоянно ждет чего-то от другого человека, и это — самое главное, а все остальное не имеет значения». Как-то она дала кассету с фильмом Луизе, и та вскоре вернула ее, небрежно поблагодарив, как будто речь шла об обычном кино, которое смотрят после ужина, перед тем как пойти спать. Именно так.

Что-то в последнее время ее отношения с соседкой заметно ухудшились. Однажды утром ее раздражение достигло предела, за которым у нее обычно следовало сожжение всех мостов. Она завтракала возле открытого окна, когда услышала голос Луизы, говорившей сладко и заманчиво:

— Ну, куда ты хочешь пойти — в Ботанический сад или в Люксембургский?

Клер ожидала, что сейчас раздастся ответная реплика Люси, но девочка молчала, и тогда Луиза заговорила снова:

— Послушай, ну ты все-таки реши как-нибудь, куда ты хочешь. Может, в кино пойдем?

Никакого ответа. В голосе Луизы мед сменился уксусом:

— Ну все! Погода хорошая, так что идем в Люксембургский сад!

Звякнула посуда, и снова воцарилась тишина.

Ее внезапно прервал взволнованный, по-мультяшному детский голосок Люси:

— Разве папа тебе не сказал, что Матильда пригласила меня на день рождения?

— Какая еще Матильда? — раздраженно бросила Луиза.

Клер представила себе, как ее слегка затрясло — она знала за соседкой эту слабость.

— Девочка из моей группы. Если я не приду, она не будет со мной дружить. И еще надо купить подарок.

— Ничего себе! Слушай, я понятия не имела ни о каком дне рождения. Это ломает все мои планы. Так что — нет, ничего не получится.

Клер тихо ужаснулась. Она любила Люси со всей силой сочувствия к изломанному собственными родителями детству.

Люси Блюар больше всего напоминала старинную куклу. Английская бледность лица, крошечный ротик, ручки и ножки в пухлых перевязочках и навеки застывшее выражение печального удивления. В точности как кукла, она оставалась сидеть там, куда ее посадят: на стуле, на сиденье машины или в манеже, молчаливая и покорная, поглощая своими огромными глазами картины и образы, которым впоследствии предстоит определить рельеф ее будущей взрослой жизни — изрезанный или гладкий и плоский.

Клер иногда оставалась сидеть с девочкой, если родителям не удавалось договориться с приходящей няней. Они валялись на кровати Люси, от простыней которой исходил пьяняще сладкий аромат, и болтали. Они разговаривали как два уважающих друг друга человека, привыкших ждать, пока второй договорит, и лишь потом открывать рот самому. Делясь подробностями своей жизни, Люси никогда не упоминала родителей. Клер оставалась ее кумиром и примером для подражания — потому что она была свободна, потому что рассказывала ей всякие смешные истории про жильцов их дома, потому что приплясывала, готовя ей на кухне ужин, потому что украдкой отодвигала оконную штору, чтобы подсмотреть, что там делает мадам Шевалье, которую она из-за выступающих вперед зубов называла мадам Лошадь. Потом ее подруга уходила к себе домой, но она все равно оставалась неподалеку, и Люси от этого делалось гораздо спокойнее на душе.

Клер услышала что-то вроде всхлипа, впрочем, она не была уверена, что это всхлип. Надо закрыть окно, сказала она себе. «Что мы можем против матерей?» — спросила она свое отражение в зеркале ванной комнаты. И работала весь день не поднимая головы, лишь бы забыть этот кошмар.

От долгой неподвижности у Клер затекло все тело, и она пошла налить себе ванну. Нырнув в горячее море радужной пены, она погрузилась в чтение — лучший способ обмануть скуку, подстерегавшую ее как зловредная ангина.

«Наши предки считали женщину, по примеру лаковых шкатулок, украшенных позолотой или перламутром, существом, неотделимым от сумрака, и, как могли, силились Целиком погрузить ее в тень; отсюда эти длинные рукава, эти бесконечные шлейфы, полностью закрывающие руки и ноги таким образом, чтобы единственная остающаяся на виду часть тела — голова и шея — приобретала захватывающую выразительность».