Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Я упаковала свои нехитрые пожитки и в несколько приемов перевезла в город. Служба доставки позаботилась о диване и матрасе. Для Исаака, которому недавно исполнилось четыре, я купила новый набор «Лего», надеясь таким образом подсластить пилюлю очередного переезда и новых перемен в его маленькой жизни. Однако он оказался намного умнее меня и не поддался на эту хитрость. Едва мы вышли из машины, он тут же понял, что к чему, и отказался заходить в здание. Он вопил и плакал, кричал на меня и требовал вернуться домой, бил меня, дрожа от страха и ярости, эмоций, слишком больших для него, но таких правильных. В тот момент я с ужасающей ясностью поняла, что провалила одну из главных задач материнства – оказалась не способна обеспечить ему постоянный дом.

Все закончилось тем, что мне пришлось три пролета тащить его наверх; живот у меня сводило от нахлынувшего стыда и от грусти, в горле из-за них стоял привкус желчи, а я все пыталась удержать ноги и руки сына, пока он размахивал ими, и морщилась от его воплей, разносившихся по лестничной клетке. Стоило мне открыть дверь новой квартиры, как мы ввалились в коридор, едва удержавшись на ногах, потому что мои мышцы наконец расслабились. Исаак начал реветь еще сильнее; я усадила его на диван, но он тут же отстранился и принялся пинать и бить подушки. Не зная, как успокоить этот гнев, я просто соскользнула на пол – и тоже заплакала. Груз бессилия неожиданно свалился на меня, как бетонный блок, и я согнулась под его весом. Плечи с облегчением поникли, пока подавленный страх и печаль лились наружу, будто из-под пресса. И вот оно – сначала благословенное опустошение, свобода от необходимости демонстрировать другим и себе легкость бытия, и убеждение, что мой уход был не так уж и драматичен, а жизнь теперь стала обычной и ничем не примечательной. Потом на место этих чувств прокралась правда, которой я всеми силами старалась избегать, – ощущение нашей хрупкости в этом мире, пугающей скудости моих собственных ресурсов, как внешних, так и внутренних, отсутствие возможности опереться на кого-либо или что-либо.

Исаак удивленно уставился на меня, услышав мои сдавленные, тяжелые всхлипы. Перестал плакать. И, пока я продолжала судорожно сглатывать и захлебываться собственными рыданиями, забрался мне на колени, сунул большой палец в рот и немедленно уснул. Я обнимала его, сидя в тускло освещенной безрадостной комнате и глядя в окно на лабиринт из стали, стекла и кирпича, над которым виднелась заплатка серого неба, и чувствовала, насколько мы потеряны – и физически, и умственно – в этом новом мире, среди восьми миллионов населяющих его людей, цепляющихся зубами и когтями за ресурсы для выживания, запас которых обычно более чем ограничен. Мы остались только вдвоем в этом городе, где даже за крышу над головой нужно было выиграть невозможную битву и где люди, подобные мне, каждый день исчезали в воронке поражений. Внутри зарождалась паника, и еще много лет я буду ощущать, как она, будто острый меч, то и дело касается моих нервов.

Но даже самые страшные моменты в жизни всегда проходят, если согласиться подождать. Нужно было заниматься повседневными делами – они настойчиво прорываются сквозь парализующую хватку горя, пока ты в итоге не заметишь спасительную веревку и не выберешься по ней наружу. Поэтому, чтобы создать иллюзию стабильности, я составляла бесконечные списки дел. Стоило взглянуть на них, и в душе оживало такое необходимое ощущение осмысленности существования – у него появлялась цель, которая, в свою очередь, давала моей жизни форму и структуру, служила средством против пугающей тирании небытия.

Первым в этих списках всегда был Исаак. Я должна была вернуть в его жизнь хотя бы немного здравого смысла и организовать ее, причем как можно скорее. Он нуждался в друзьях, поощрении, распорядке. Я отдала бы его в садик, но соглашение о временной опеке предполагало, что это должно быть еврейское частное заведение. Продолжая изображать послушную еврейскую жену, я записалась на собеседование в современный ортодоксальный сад невдалеке от нашей квартиры, рассчитывая на субсидию для нуждающихся. После подачи заявления мне пришлось предстать перед советом директоров, чтобы доказать необходимость снизить стоимость садика Исаака. Совет состоял из трех евреев средних лет. Все они происходили из богатых манхэттенских семей. И я оказалась не готова к первому же вопросу, который мне задали.

– Объясните нам, почему вы здесь? Почему не отдадите своего сына в сатмарское или хасидское заведение? – спросил меня один из директоров, переводя взгляд с меня на заявление и обратно. – Вы же именно из сатмарских хасидов, верно?

Мне казалось, что ответ на этот вопрос очевиден. Но я постаралась подавить беспокойство и вежливо сказала:

– Я хочу, чтобы однажды он мог получить университетский диплом. Хочу, чтобы у него был шанс на нормальное образование и возможности, которые оно дает. Разве не хочет того же для своего ребенка любая мать?

– Но почему здесь? – продолжал он. – Почему мы должны взять на себя ответственность за вас? Вы не из нашей общины.

Его посыл был ясен. Забавно: я везде продолжала сталкиваться с тем же узким общинным мышлением, от которого пыталась сбежать. Везде было это «мы». Неужели я обречена оставаться одна, куда бы ни отправилась?

Я сделала глубокий вдох. Постаралась, чтобы голос звучал ровно. И мой ответ демонстрировал только глубочайшее смирение и уважение.

– Хас вэ’шалом[15], – сказала я. И приложила руку к сердцу. – Вы не должны брать на себя ответственность. Я верю, что все происходит не просто так. Если по какой-то причине мой сын должен будет отправиться в государственный сад, значит, так было предначертано. Это не ваша вина.

Конечно, я знала, что государственная школа почиталась за абсолютное зло даже здесь, в сообществе, более свободном от еврейских национальных предрассудков. Никто не хотел, чтобы на небесах ему вменили это в вину.

Один из директоров возмущенно поднял палец, будто собираясь отчитать меня, но коллега коснулся его руки, призывая промолчать. Потом отпустил меня, сказав, что совет обсудит все и сообщит о своем решении. Уже на следующей неделе сын получил место. Воспитатели были добры, в группе быстро нашлись друзья, с которыми у него сложились теплые отношения, однако с каждым днем Исаак вел себя в саду все сдержаннее. Он начал осознавать различия между собой и остальными детьми и догадывался: за эти различия его могут наказать. Новый мир богатых еврейских семей оказался на деле таким же традиционным, как и тот, откуда мы пришли, и теперь нас клеймили не только за бедность, но и за мою молодость, статус матери-одиночки и происхождение, которое так отличалось от происхождения остальных. Диаспора Верхнего Ист-Сайда состояла из людей с одинаковым доходом, корнями и идеями; в каком-то смысле она была так же однородна, как и наш старый мир, если не более. Получается, я забрала Исаака из одного угнетающе единообразного окружения ради другого такого же? Как могла я приговорить его к такому детству, если целью моего побега было уберечь его от этого опыта? Неужели суть в том, что мы никогда не найдем общество, религиозное или светское, в которое сможем влиться? Один раз изгой – всегда изгой. Так говорили мои учителя о людях, которые оказывались слишком иными для нашей общины. И неспособность стать ее частью казалась сродни хронической болезни. Глубоко внутри меня жил страх, что в этом предположении таилась крупица истины. Я не готова была согласиться с тем, что моя судьба – и уж тем более судьба моего ребенка – предрешена. И твердила себе: все это временно. Скоро начнется бракоразводный процесс, и вот тогда мы сможем в полной мере начать новую жизнь на своих условиях. Сможем найти место, где никто не заставит нас чувствовать себя изгоями.