Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

У меня было множество иллюзий и пожеланий к миру снаружи, но никогда я не представляла себя там, где очутилась. Конечно, еще ребенком я понимала, что Манхэттен, куда у меня практически не было шансов попасть, географически был совсем рядом. Небоскребы сверкали на горизонте, за зловещими серыми водами пролива Ист-Ривер, россыпью битого стекла, обещая оказаться всем, чем не был мой мир, и в то же время угрожая оказаться сияющим, изменчивым миражом, оптической иллюзией, которая могла при ближайшем рассмотрении превратиться в нечто устрашающее. Теперь загадочное видение обернулось бетонным лабиринтом, и я жила в нем, потому что это жилище законно обеспечивало мне свободу. Забавно, что она пришла ко мне лишь тогда, когда я поселилась в месте, в плохие дни особенно напоминавшем забитую до отказа тюрьму под открытым небом.

Это не метафора – я видела последствия 11 сентября для разных районов города: закрытые посты и туннели, отмена рейсов общественного транспорта, пустые полки супермаркетов, которые из-за задержки поставок просто не успевали достаточно быстро получать товар, обрывы телефонных линий и перебои с сотовой связью. Позднее я стану свидетельницей хаоса, произведенного ураганом «Сэнди»: центр Манхэттена остался без электричества, жители небоскребов оказались в ловушках на верхних этажах, потому что лифты не работали, а на пожарных лестницах практически не было освещения. Мне всегда казалось очевидным, что Нью-Йорк – город, в котором и в хороший-то день непросто выжить, а уж в часы катастроф это становится практически невозможно, причем неважно, человек стал источником бедствия или силы природы. Именно так узнаешь истинного ньюйоркца: местные испытывают судьбу и остаются, прочие бегут каждый раз, когда ситуация начинает ухудшаться. И все же никогда раньше я не осознавала с такой болезненной ясностью опасность выбранного места, где жить. Мое восприятие тесно переплеталось с детской верой в то, что города, где презирают Бога, обречены на отмщение, как Вавилон, жители которого попытались построить башню, чтобы дотянуться до седьмого неба и до Него самого. Тогда Бог разделил речь людей на миллион разных языков, они перестали понимать друг друга, а попытки договориться привели к падению башни и краху. Манхэттен идеально вписывался в плеяду гедонистических, идолопоклоннических городов, описанных во множестве библейских историй; и если я и боялась катастрофы, то в первую очередь потому, что не хотела быть сметенной волной божественной ярости, не имея возможности попасть беглянкой на ковчег или хотя бы забраться на холм, с которого можно сверху наблюдать за апокалипсисом. Я ощущала себя в ловушке – в самом первобытном смысле, подсознательно опасаясь, что карающая рука Бога, уничтожающая грешников, заденет и меня – просто потому, что я похожа на них.

Для кого-то Манхэттен остается островом неисчислимых возможностей и бесчисленных свобод, но для меня он так и не смог воплотить самые заветные обещания. Было ли это вопросом времени или, как я потом начала подозревать, проблема крылась в столкновении систем ценностей духовной империи моего детства и королевства материализма, с которым я встретилась так неожиданно, – столкновении настолько яростном, что оно навсегда осталось неразрешенным?

Дело еще и в том, что переезд именно на Манхэттен летом 2010 года выбирала не я. Незадолго до окончания семестра в колледже Сары Лоуренс мне посоветовала снять там квартиру адвокат. Приближался следующий этап плана, который мы продумали с точки зрения законов. Необходимый мне период отделения уже был официально задокументирован, и пришло время настоящего развода, в ходе которого у меня был шанс укрепить свои родительские права. Как бы то ни было, дело, скорее всего, предстояло рассматривать в месте проживания ребенка, а поскольку мой сын жил со мной, я хотела уберечь его и себя от коррумпированных судей, занявших свои места благодаря голосам хасидской общины и известных решениями, принятыми против тех, кто рискнул жить вопреки устоям. Внимательно изучив судебную систему и представив, как мы можем себя внутри нее подать, адвокат посоветовала мне приложить максимум усилий и добиться передачи дела либеральному судье, человеку, который не побоится идти против общины и чьи решения в прошлом были справедливы. Такие судьи, по ее словам, в основном вели заседания на Манхэттене.

Естественно, мне это сулило в первую очередь новые траты. До того момента у меня был очень четкий финансовый план: ежемесячные расходы покрывал аванс за «Неортодоксальную», книгу моих воспоминаний о взрослении в общине хасидских евреев и решении ее покинуть, а на неожиданные или дополнительные вложения хватало подработок. Кстати, мой адвокат в итоге решила использовать известность, которую получила «Неортодоксальная», как основной рычаг в моей борьбе за право опеки над сыном. Но в тот момент переезд на Манхэттен означал существенный рост расходов, как бы жестко я ни экономила. И мне прекрасно известно было, как трудно там найти доступное жилье, – нелепость при том, какое жилье там считалось доступным. Моя одногруппница Полли, которая вместе с мужем и детьми ютилась в крохотной трехкомнатной квартирке в одной из многоэтажек района Трайбека, рассказывала о соседях, вынужденных платить по 4000 или 5000 долларов ежемесячно за еще более тесные обиталища. Вспомнились и слова моей преподавательницы из колледжа Сары Лоуренс. Однажды она посоветовала мне пересмотреть свое решение об уходе от мужа. «Развод для американок часто становится первым шагом к нищете, – предупредила она. – Как вы собираетесь выжить, если вы так молоды и не сможете рассчитывать на поддержку семьи?»

Я не делилась этими опасениями с адвокатом, равно как и не планировала посвящать ее в свои дурные предчувствия. Достаточно было и того, что я считала себя ужасно виноватой, ведь ее советы доставались мне бесплатно, хотя обычно за них запрашивали немалую цену. Еще сильнее я боялась разрушить ее и без того слабую уверенность во мне, если покажу, что мое самообладание на деле лишь притворство. Поскольку я и до тех пор оставалась женщиной хоть во что-то, но верящей, в тот день я вышла из ее офиса, уверенная, что и правда перееду на Манхэттен и все как-нибудь сложится само. Отчаявшись найти Бога в любой религии и отказавшись от поисков Его в светской жизни, я все еще воспринимала жизнь как историю, а в истории – по-прежнему верила. Мне казалось, их структура отражает незыблемые законы природы, вроде золотого сечения, и, хотя в сюжете в какой-то момент мог твориться хаос, а герои не знали, как быть, в конце все складывалось очень изящно. Я чувствовала, что, возможно, решение лишь вопрос времени. Нужно только научиться видеть нити собственной истории, понять, как они переплетаются, и снова ощутить, как стягивается вокруг меня ткань повествования. Можно сказать, я всей душой верила в неодолимую силу инерции развития сюжета.

А потом, будто эта вера заслуживала вознаграждения, и правда случилось чудо: я нашла маленькую двухкомнатную квартиру с видом на церковный двор и чахлое рожковое деревце, нелепо возвышавшееся в его середине, и была искренне убеждена: без вмешательства высших сил тут не обошлось. Пономарь, высокий блондин по имени Шульце, пригласил меня для короткой беседы и быстро предложил снять жилье за 2000 долларов в месяц (за них я не смогла бы даже позволить себе однушку в Гарлеме). На моем счету все еще лежало 8000 долларов, оставшихся от аванса за книгу. Я знала, что этого хватит всего на три месяца на Манхэттене, и долгосрочного плана выживания по новому адресу у меня не было, зато была странная, упрямая вера и старое, глубоко укоренившееся убеждение: верующим всегда воздастся. Возможно, и то и другое навредило мне больше, чем помогло.