Хроники преисподней - АНОНИМYС

ничего не бойся, над тобой ангел-хранитель летает. Очень это сильный ангел, фамильный, по наследству нам от предков достался. Он тебя от любой беды убережет, главное – крылышки ему слишком уж не утруждать.

Мысль, что у всех прочих ангелы обычные, а у него – особенный, сильный – очень нравилась Онисиму. И крылышки ангелу утруждать он никак не собирался. В его понимании это значило не бузить, против властей не идти, а жить как живется, спокойным, ровным ходом, а уж ангел сверху как-нибудь все должным образом упромыслит.

Закончив ремесленное училище, Онисим Куприн должен был по фамильной части пойти – а именно, в портные. Однако ко времени, когда он вырос, частные портные не то, чтобы не пользовались популярностью, но уж больно велика была конкуренция – особенно же с готовым платьем, которое выпускали разные фабрики. Подумал Онисим, покумекал, да и отправился служить в полицию. Глаз у него был зоркий, нога легкая, вот он и решил стать филером.

Разумеется, профессия эта была серьезная и требовала особого обучения. Ну, и не страшно, учиться ему было не впервой. Конечно, филер – это вам не простой осведомитель, тут отбор был строгий. Но и здесь ангел ему помог.

Филеров в Охранное отделение отбирали из числа честных, тверёзых, смелых, ловких, сообразительных, выносливых, терпеливых, настойчивых, осторожных – и с неприметной внешностью к тому же. Всего этого в избытке было у Онисима Сергеевича, в особенности же – неприметная внешность, тоже, видимо, навеянная ему с детства ангелом-хранителем.

Довольно быстро достиг он унтер-офицерского чина. Впрочем, в профессии его филерской дальше пойти было почти невозможно, но его и это устраивало. Куприн не знал, как отнесется к его новому ремеслу ангел-хранитель – все же работа беспокойная и рискованная, хоть и на службе государю-императору. Но, судя по всему, ангела он не слишком обеспокоил и крылышек его не утруждал. Впрочем, так казалось ему только поначалу. Однако вскорости случился февральский переворот. Здание государства, казавшееся незыблемым, вдруг покосилось и осело. Вместо государя-императора образовался какой-то, прости Господи, адвокат Керенский, именовавшийся теперь Председателем Временного правительства. Обнадеживало только, что правительство звалось временным. По мнению Онисима Сергеевича, это должно было означать, что очень скоро правительство это бесстыжее благополучно прекратит свое существование и снова все вернется на круги своя.

Ожидания оправдались только наполовину. Временное правительство, и точно, приказало долго жить, однако как было уже не стало. Вместо этого к власти пришли богомерзкие и богопротивные большевики. Поначалу это Онисима Куприна не очень-то испугало. Чего ему бояться, в самом-то деле – филеры при любой власти потребны!

Но оказалось, что у новой власти своих топтунов довольно. Причем все они – люди положительные, надежные, из рабочих и крестьян. А Куприн рылом не вышел, да и откуда было ему взять трудовое рыло, если сам он – родом из мещан.

Ну, ничего, отошел на время в тень, вернулся к делу отчич и дедич, стал, то есть, людей обшивать, строить им из пролетарской хлопчатобумажной материи брюки да пиджаки. Таким образом он надеялся продержаться до лучших времен – не могут же, в конце концов, люди ходить голыми, хоть бы даже они и три раза большевики!

Но, видно, революция не прошла для ангела-хранителя даром, подломились его крылышки, не мог уж он прикрывать Онисима Сергеевича всего, с ног до головы – то рука высунется, то нога, а то и вовсе такое место, что ни в сказке сказать, ни в приличном обществе продемонстрировать.

В результате мистических нестроений какой-то соседский пролетарий опознал в Куприне филера да и сдал в ГПУ. И сколько ни уговаривал Онисим Сергеевич господ чекистов, сколько ни объяснял, что ведь это он без всякой задней мысли, и раньше никто не ждал революции, а устраивался, как мог – никакие оправдания не подействовали. И послали его, как контрика или, правильнее сказать, каэра, прямым ходом на Соловки.

Здесь он, признаться, доходил[19] уже второй год и морально готов был в ближайшее время, может быть, и вовсе копыта отбросить, как вдруг очнулся его ангел-хранитель, встрепенулся да и заново осенил его защитным крылом. С новым этапом явился в Соловки человек, на которого теперь Онисим Сергеевич возлагал огромные надежды, а именно – его превосходительство действительный статский советник Нестор Васильевич Загорский.

– Какой еще Загорский, – с недоумением переспросил Громов, свешиваясь к Куприну с нар – какой Нестор Васильевич? Перепутал, видно, братец. Меня Василий Иванович зовут, фамилия Громов.

Да уж знаем мы, какой вы Громов, хотел было ответить Куприн, но тот ответить ему не дал: упреждающе зажал рот ладонью.

– Не здесь, не сейчас, – прошептал он. – Завтра поговорим.

* * *

Подъем был в шесть утра. Невыспавшиеся, голодные, так и не отдохнувшие толком, заключенные уныло сползали с нар. Кому хватало сил, шли умываться, кому не хватало – тоже шли: их пинками гнала охрана, приговаривая «нечего тут вшей разводить», хотя вшей на нарах уже было столько, что новые бы туда никак не влезли. Странно было, как рядом со вшами на нарах еще помещаются люди.

Больше всего насекомых гнездилось на шпане. Блатари щелчками сбивали с себя кровососов, норовили попасть в каэров и бытовых, говоря при этом что-то вроде «вша фраера любит» и «ударим вшой по контрреволюции и саботажу».

Даже Громов с большим неудовольствием снял с пиджака несколько этих отвратительных насекомых.

– Как же вы с ними боретесь? – спросил фармазон у Яшки-Цыгана.

– В пояс кланяемся да молимся – вот так и боремся, – пошутил Цыган, отстреливая очередную вошь с рукава прямо в морду какого-то новоприбывшего бытовика. Тот с негодованием потер лицо, но возмущаться не решился. – Вообще-то дезинфекция должна быть, но мы эту дезинфекцию только по большому ужасу видим – когда комиссия с материка приезжает.

Громов спросил, нельзя ли купить в лагере керосина или дегтярного мыла.

– За деньги нельзя, по блату – можно, – загадочно отвечал Яшка.

Собеседник заинтересовался: что за блат такой и с чем его едят? Яшка объяснил, что блат – это хорошие отношения с администрацией и с людьми, которые на нужных должностях сидят. Есть у тебя блат – получишь и то, чего нельзя. Нет блата – не дадут даже то, что обязаны дать.

– Понятно, гуаньси́[20], – загадочно заметил Громов.

– Как сказал? – удивился Яшка, но тот повторять не стал, а спросил, какая у Яшки на воле была воровская специальность.

Цыган с удовольствием отвечал, что он – специалист широкого профиля. По молодости лет брал все, что плохо лежит, даже и коней уводил, отчего и получил свою кличку. А в последние годы сколотил шайку форточников, где был мозговым и деловым центром.

– Масть не то, чтобы сильно уважаемая, но уважаемых на Соловках почти не держат, – объяснял Яшка. – Серьезные паханы здесь загибаться не хотят, подмазывают следователя или суд, и сидят на большой земле. А у нас тут так, мелочь; как в старину говорили: не урки, а оребýрки[21].

Громов покивал головой: это все прекрасно, одно непонятно – как быть со вшами?

– Вошь – не самое страшное, – отмахнулся Цыган. – Напьется крови и отвалится. Главное, чтоб не тифозная была: тогда кранты, а жмуриков братва не уважает. Сейчас потеплее станет, клюква пойдет, можно будет ей мазаться – вошь от клюквы когти рвет[22]. Тут еще одна беда имеется – гнус, комарье. Вот это зверь серьезный, дырки в живом человеке прогрызает.

И Яшка рассказал, что едва ли не самой страшной соловецкой пыткой считается, когда ставят «на комарика». Если, скажем, человек от работы отказывается или другим каким образом против начальства бунтует, так его раздевают догола, привязывают к дереву или столбу, и так оставляют – гнусу на съедение. Не все до утра доживают, особенно которые с больным сердцем. Зато дисциплина в ротах резко идет вверх…

Тут Яшка прервался, секунду молчал и вдруг цепко схватил за ухо заключенного в серой студенческой тужурке, который вился неподалеку.

– Ты чего тут поднюхиваешь, бес?

– Я… я к его благородию… – заюлил Куприн, а это был, разумеется, он.

– Оставь, – поморщился Громов, – пусть. Это мой человек.

Яшка кивнул понимающе.

– Шестерка? Тогда конечно, тогда другой коленкор. Пусть будет. Только держись подальше, смердит от тебя, как от козла.

И давши легкого