Хроники преисподней - АНОНИМYС

пинка, отправил Онисима Сергеевича на подобающее, по его мнению, расстояние. Тот, оглядываясь на Громова, потрусил на улицу. Старый фармазон поднялся и пошел за ним.

Когда он вышел из собора, Куприн переминался саженях в пятнадцати. Зашли за угол, чтобы не мозолить глаза.

– Вы, милостивый государь, кажется, меня знаете, – негромко сказал Громов-Загорский, пока Куприн жался рядом с ним в своей дырявой тужурке – единственном, что у него было теплого. – Однако я вашей физиономии не припоминаю, как ни стараюсь.

– И не можете припомнить, – отвечал Куприн, несколько лебезя, – никак не можете. Потому что кто вы, и кто я? Вы – его превосходительство, действительный статский советник, с министрами и князьями на короткой ноге, а я простой агент Охранного отделения, где же вам меня помнить!

– Ах, вот оно, – кивнул Нестор Васильевич, – кое-что начинает проясняться. А я, видите ли, здесь под чужим именем и с вымышленной биографией.

– А уж я понял, – перебил его филер, – отличнейшим образом понял! И более того, позвольте выразить свое искреннее восхищение. Как вы тут всем уши-то лапшой залепили, а? Уж разрешите как коллега коллеге сказать – высокий класс, очень высокий.

Нестор Васильевич чуть заметно поморщился – видно было, что его эта встреча с «коллегой» совершенно не радует. Однако они оказались товарищами по несчастью и просто оттолкнуть человека было положительно невозможно…

– Никак невозможно, ваше превосходительство, – согласился филер. – И по человечеству нельзя и потому хотя бы, что я знаю, зачем вы тут явились.

Загорский посмотрел на Куприна крайне внимательно.

– Знаете? – переспросил Нестор Васильевич. – Откуда же вы можете знать?

– Да уж знаю, – закивал головой Онисим Сергеевич, потом оглянулся по сторонам и понизил голос. – Сведущие люди говорили, что вы с советской властью общий язык нашли. И даже кое-какие услуги ей оказываете…

Нестор Васильевич только плечами пожал: что за бред, какие услуги?

– Люди говорят, – не отставал Куприн, – а люди зря болтать не станут. Я как понимаю ваше появление тут? Я так понимаю, что, сговорившись с большевиками, вы решили внедриться в самое логово бандитизма и контрреволюции – то есть на Соловки. Чтобы, так сказать, вскрыть гнойник в самом сердце. И не побоялись, что узнают, смелый вы человек. Потому что если урки вас узнают, так живого места от вас не оставят, и никакие ваши китайские штучки не помогут.

Нестор Васильевич молча смотрел на хитрого идиота, стоявшего перед ним, и сердце его жгло раскаленным железом. Какие только глупости не лезут в человеческую голову! Однако, если филер проболтается, если он случайно выдаст свою дурацкую версию, тогда, действительно, лагерная судьба Загорского может оказаться короткой и незавидной…

– Никуда я не проник, – сказал он с легким раздражением. – Просто так сложились обстоятельства.

– Само собой, обстоятельства, само собой! – радостно закивал филер. – Это уж как водится. Обстоятельства – они всегда складываются, а сам-то человек тут и вовсе не при чем.

Несколько секунд Нестор Васильевич стоял молча, что-то прикидывая. Потом снова взглянул на собеседника.

– Ладно, – сказал он, – чего вы хотите?

Люди добрые, а чего это такого мог хотеть Онисим Сергеевич? Ничего такого он хотеть не мог! Другое дело, он ведь понимал, что Загорский не останется в этой каторжной дыре до конца жизни, он наверняка сбежит. Вы скажете, что с Соловков сбежать нельзя, не было еще таких случаев, а тех, кто все-таки пытался, тех все равно ловили и ставили к стенке, чтобы другим неповадно было. Но то ведь другие, а не Загорский!

Таким образом, господа хорошие, что мы имеем в сухом остатке? В сухом остатке мы имеем действительного статского советника, который зачем-то явился, как Иисус Христос, в адскую яму Соловецкого лагеря особого назначения. Зачем он явился, и что за дело тут его держит, это Куприну неизвестно и, между нами говоря, не сильно интересно. Но он, Куприн, очень хотел бы, чтобы Нестор Васильевич успешно обустроил тут все свои дела, какие бы они ни были. И когда он эти дела наконец закончит и направится восвояси, пусть возьмет с собой на волю и его, недостойного Онисима Сергеевича. А пока они тут оба в лагере, хорошо было бы, чтобы Загорский помогал бы Куприну, защищал его и подкармливал, или, как говорит шпана на своем языке, чтобы грел. И за это он, Куприн, обязуется держать язык за зубами и оказывать Нестору Васильевичу содействие в его тайной, но многотрудной миссии.

– Ну так что, по рукам? – спросил Куприн, завершая свою речь.

Нестор Васильевич посмотрел на него весьма холодно.

– Вы, Куприн, все-таки знайте границы. Что за манеры у вас – сначала шантажировать, а потом – по рукам?

Филер пожал плечами: манеры, как манеры, никто еще не жаловался. Ну, а если его превосходительство не хочет, можно и не по рукам. Пусть просто поклянется.

– Клясться я не буду, – отвечал Нестор Васильевич, – ибо сказано: «да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Довольно с вас моего слова дворянина.

Куприн кивнул и вздохнул тяжело. Кому другому, конечно, он бы не поверил, но Нестору Васильевичу верит, как родному. Потому что у его превосходительства такая репутация, такая репутация – страшно даже представить, чтобы в репутации этой кто-то усомнился.

– Ну, довольно, – еще более сухо заметил Загорский. – Идемте в дом, утро вечера мудренее. А вас я попрошу держать язык за зубами – теперь это в ваших собственных интересах.

И они пошли к собору, где по удару рельсы уже строились лагерные узники…

Когда их под конвоем вели из лагеря на общие работы, Загорский стал свидетелем удивительной картины. Выстроившись в ряд, с десяток оборванных заключенных хриплыми голосами что-то нестройно орали.

Загорский прислушался и брови его полезли вверх.

– Это есть наш последний и решительный бой… – беспорядочно, задыхаясь, как от астмы хрипели заключенные, а один все время подвизгивал. – С Интернациона-а-алом… воспрянет род людской!

– Это что еще такое? – спросил Нестор Васильевич изумленно.

– Это гимн нашей родной отчизны, так ее и растак, – хитро улыбаясь, отвечал Яшка-Цыган. – Называется «Интернационал». Ты парняга вроде культурный, такие вещи должен знать.

Загорский отвечал, что прекрасно знает, что такое «Интернационал». Но почему его распевают заключенные?

– Воспитательная мера такая, – объяснил безымянный уголовник, он же Пичуга. – Против дисциплины пошли, теперь воспитываются. До вечера так будут петь. Точнее, пока не лягут.

– А если не петь?

– Кончить могут, – отвечал Пичуга. – Без суда и следствия причем, власть-то у нас тут соловецкая. И ладно бы просто кончить – запытают до смерти. Да и смерть сама по себе – тоже дело разное. Бывает смерть такая, а бывает и вонючая. Вот месяц назад взяли трех фраеров, раздели догола и загнали в парашу стоять. Двое ничего, а один задохнулся. То есть не то, чтобы совсем задохнулся, а просто сознание потерял. Упал в го́вны выражением лица и там окончательно копыта и отбросил – во славу Советской власти и лично товарища Рыкова[23].

Однако внимание Загорского уже отвлекла новая экзотическая фигура. По лагерю, не торопясь, шел молодой брюнет, одетый несколько пестро, но с претензией. Голову его венчала фетровая шляпа, тело от ветра защищало теплое черное пальто, шею опутывало шелковое кашне. Слегка подкачали брюки – они были с пузырями на коленях. Зато в руке у лагерного франта вращалась элегантная тросточка.

Модник пересекся взглядом с Загорским, за пару секунд осмотрел его с головы до ног и равнодушно пошел дальше.

– А это кто такой?

– О, это… – по лицу Яшки разлилась блаженная улыбка. – Это Миша Парижанин. Козырный фраер, гужуется при ХЛАМе.

Загорский не совсем понял, о чем речь, пришлось разъяснять. ХЛАМ – так называлось сообщество художников, литераторов, актеров и музыкантов, образованное в Соловецком лагере. Основной его деятельностью были театральные представления.

– Так у вас и театр есть? – удивился Нестор Васильевич.

– Три театра, – с восторгом отвечал Цыган, – три. «Театр Культа» – это администрация. «ХЛАМ» – бытовики, каэры и прочие мелкие фраеры. «Свои» – там блатата, жиганы и урки, как есть все свои.

– И какой же лучше?

Яшка озадаченно переглянулся с Камышом.