Струна - Виталий Каплан

Оставалось сделать последнюю проверку, она же — последнее доказательство. И тогда, незадолго до Нового года, чисто случайно, разумеется, попался нашему слесарю маленький оборвыш Севка. Покажись, малыш, — и Женя легонько подтолкнул пацана ладонью. — Погляди, погляди, Андрей Иваныч, — хмуро продолжил он. — Что ты намеревался сделать с этим мальчиком? После того, как потешишь неувядающую плоть? Распилить циркуляркой? Жечь паяльной лампой? Или всего лишь повесить? Жалеешь, что не вышло, господин Ложкин? А вот не все коту масленица. Тут и гражданин некстати вмешался, — кивнул он на меня. — Совсем уж некстати, да? Нос как, не беспокоит?

— В общем, господа, — скучным голосом закончил Женя, — это и есть история жизни сантехника Ложкина. История, начавшаяся более сорока трех лет назад, а завершившаяся… Через пять минут она завершится. Ты, Иваныч, читал когда-нибудь такую книгу — «Анна Каренина»? Чувствую, что читал.

Женя помолчал, собираясь с мыслями. Хотя чего ему собираться — язык подвешен весьма неплохо. Глядишь, мог бы и писателем стать. А стал человеком «Струны».

Удивляло меня другое — почему я не чувствую жалости к распластанному на рельсах Железнозубому? Ведь тоже человек, тоже дышит… Ну правильно, нелюдь он, тварь… Так и вычесть его из человечества можно без этих изысков. Пуля в затылок… и расплывется клякса на лунном поле… Но робкие аргументы ума сейчас заглушались колотящимся сердцем. Я прямо-таки всеми печенками ощущал странную вибрацию. То ли это дрожал наполненный болью сырой воздух, то ли сотрясал почву невидимый пока состав… А может, что-то другое происходило сейчас… рождалась из сумерек невозможная музыка. Невозможная — и все же знакомая. Еще по Мраморному залу.

— Итак, перейдем к официальной части, — вновь заговорил Женя. На сей раз голос его был сух и деловит. — Местное отделение «Струны» произвело все необходимые следственные изыскания. Дело представляется абсолютно ясным, нет надобности обременять Трибунал. Мера наказания также не вызывает сомнения. Преступник переводится в иную Тональность. И Высокая Струна дала на это свое соизволение. Способ избран гуманный, хотя из соображений механической справедливости можно было бы заставить Ложкина на себе испытать мучения жертв. Но Струна милосердна. Ты уйдешь из жизни быстро, Ложкин. Быстро — но без Коридора Прощения. Ты не заслужил его.

Справа показался желтый глаз надвигающегося поезда.

— Вот уже и Демьянов на подходе, — удовлетворенно хмыкнул Женя.

Кто-то колыхнулся в густеющих сумерках.

— Дядь Жень, — насупленный Севка дернул Женю за рукав. — Можно я туда, — махнул он рукой за спину. — Ну, к машинам… Мне отлить… И вообще… — прошептал он виноватым голосом.

— Боишься, Колокольчик? — резко повернулся к нему Женя. — Тогда, на стройке, под ножом, не боялся? А сейчас дрейфишь? А, ладно, как знаешь. — Голос его затвердел. — Миха, проводи ребенка к «бизону». И подождите там нас.

Две черные фигуры побрели по бурому снегу, на фоне облитого липкими чернилами неба. Большая и маленькая. Неловко, медленно, оступаясь в глубоких сугробах…

— Вот, — устало заметил Женя. — Страшно мальчишке стало. Не хочет на смерть смотреть. Ибо чистый ребенок. А ты, Дрюня, смаковал…

Поезд надвигался неспешно, но в самой этой неспешности ощущалась неотвратимость. Желтая точка фонаря превратилась уже в слепящий глаз, глухо, ритмично позвякивали рельсы, тряслась под ногами разбуженная земля.

— Отойдем чуток, — Женя тронул меня за плечо. — А то еще воздушным потоком закрутит…

Я послушно шагнул вниз, под насыпь. Сейчас мне было уже все равно, все смешалось — тяжелый лязг рельсов, дрожание земли, задевающий лицо влажный ветер. Всё сорвалось со своих мест, всё стало неслышной музыкой, всё утонуло сейчас в низких, густых, разрывающих ткань реальности звуках. Время вздохнуло, расползлось тающим в пальцах снегом, необъятные черные провалы надвинулись, потянули в пропахшие горьковатым полынным дымом слои…

— Чуешь Струну? — шепнул мне в самое ухо Женя. — Чуешь… Я же говорил, наш человек.

А звук как-то сразу вдруг прекратился. Унесся в черную мглу товарняк, растворился в сумерках, пролязгал бесконечной гусеницей вагонов.

Мне не хотелось оборачиваться.

— Шура, Гена! — негромко скомандовал Женя. — Мешок при вас? Ну давайте, действуйте… Ничего не забывая. Не мне вас учить. Пошли, Костян! — легонько хлопнул он меня по спине. — Ребята сами справятся.

И мы пошли. Но дернуло же что-то меня обернуться. Обернуться и тут же пожалеть.

Подсвечивая себе мощными армейскими фонарями, деловито шуровали на насыпи ребята. И вывернувшийся луч выхватил из тьмы что-то небольшое, круглое… Похожее на футбольный мяч. Правда, мячи не бывают мохнатыми. И не блестят у них железные зубы.

— Ну заходите, ребята, заходите… Присаживайтесь… Чувствуйте себя как дома… Собственно говоря, вы и так…

Аркадий Кузьмич широко улыбался, развернувшись черным кожаным креслом в нашу сторону. Кресло, величественно-необъятное, могло вместить по меньшей мере троих таких Кузьмичей — худеньких, лысеньких, с озорными маслинами-глазками. Как-то не вязалась простецкая внешность Старшего Хранителя с более чем серьезным кабинетом.

Боясь показаться невоспитанным, я лишь короткими взглядами сканировал окружающую среду. А было на что посмотреть. Сам кабинет, вытянутый в длину, вполне мог принадлежать когда-то большому здешнему начальству. Директору комбината, секретарю райкома… Ну, на худой конец, редактору областной «Правды». Масштабы, как и положено, подавляли. Здесь и танцевать можно было, и в снежки играть — дело лишь за снегом.

Вдоль стен стояли не стулья даже, а ряды кресел — в меру роскошных, обтянутых красным бархатом, но ни в какое сравнение не идущих с местообитанием Кузьмича. Сами стены, отделанные розоватым мрамором, навевали неприятные воспоминания. Не то ритуальный зал, не то еще похуже… Спасибо, мрамор хоть не зеленый. И наверняка фальшивый.

Слева со стены глядел огромный портрет. Седой мужчина, слегка прищуренные глаза, плотно сжатые губы. Казалось, был он чем-то недоволен, но полагал ниже своего достоинства поднимать вопрос… Нет, вроде бы совершенно незнакомая личность… Хотя что-то все же такое вертелось в мозгах… Вертелось — и мгновенно таяло, ускользало.

На противоположной стене разместилась неожиданная, неуместная здесь коллекция. Не холодного оружия — напротив, более чем мирная. Висели тут музыкальные инструменты. Благородные изгибы темных, сверкающих полировкой скрипок гармонировали с изящными, напоминающими знаки интеграла гобоями, огненно-рыжие гитары поблескивали серебристыми, разлиновавшими черные грифы, струнами. Огромный контрабас чудом не обрывался под собственным весом, а легкомысленного поведения мандолины, казалось, готовы были взметнуть шквал каких-нибудь южных страстей.

Чего тут только не было! И легкие, тоскующие по девичьим пальчикам арфы, и старинные, затейливо расписанные гусли, и пузатый охотничий рожок… Неужели Кузьмич на всем этом играет? — мелькнула шальная мысль. Нет, скорее всего инструменты имеют ритуальное предназначение.