Струна - Виталий Каплан

— Да ты что? — хлопнул меня по плечу Женя. — Тебя что, Костян, птичка «перепил» клюнула? Мы же не про ту колонию, что ты подумал. У нас, к твоему сведению, есть собственная система детских учреждений… короче, типа летнего лагеря, только круглогодичные. Называются «учебно-воспитательные приюты». Вот Валю поспрошай, — кивнул он на строгую девушку, потягивавшую апельсиновый сок, — она там три года отработала, в Ореховской области. Эксперт, можно сказать. Или тот же Севка, я ж его всего полгода как из приюта взял.

«Чтобы маньяков на живца ловить?» — едва сдержал я готовые сорваться слова. Спокойно, Костя, спокойно. Не забывай, что ты теперь Ковылев, да к тому же и Антонович. Следи за собой, будь осторожен…

— А чего Севка? — расслаблено протянул я.

— А того, — погрустнел Женя. — Ему одиннадцати еще нет, а так его жизнью переехало… То, что он тебе в городе, в подвале тогда говорил — это же правда. Только не вся. На самом деле всё гораздо хуже. Он ведь наркоманом был, Костя, когда в приют наш попал. Торчком. Причем там история такая, что и говорить тошно. Три года его лечили. Можно сказать, повезло ему, что с нами встретился. Тогда ведь у нас и приютов было всего-ничего, и людей… Но главное, ты просекаешь — семилетний наркоман? Ладно, саму тягу сняли, Струна прозвучала. Так ведь болезней у него всяких… А наши целители тоже не боги… Да там еще и с психикой… Не может жить в коллективе, ну совсем не может. Невроз на неврозе. Пришлось забирать на индивидуальный контроль.

— Но вы не думайте, Костя, — решительно вклинилась в разговор Валя, — у нас очень хорошие приюты, там атмосфера гуманизма, там работают лучшие наши специалисты. Дети там буквально расцветают…

— И кстати, Константин Антоныч, еще такой момент, — протянул доселе молчавший Кузьмич. — Имущество того фермера изъяли, озеленили — и детям этим на сберкнижку. Ну, не все, конечно, но солидную долю. Счет расти будет, а выдадим к совершеннолетию.

— А если банк лопнет? — грустно усмехнулся я.

— Наши банки не лопаются, Костя, — наставительно сказал Кузьмич. — Другие могут, у других всякие кризисы, а у нас — нет. Мы ж «Струна»… Так что не волнуйся за ребятишек. Не с пустыми руками в мир выйдут. Ибо недаром сей дядя Федя приумножал богатство неправедное. В конечном счете оно оказалось во благо… Ох, непросто колеблется Струна, непросто. А не налить ли нам? — добавил он без всякого перехода. — Почему внутри пусто? Боксис, ау!

Старик Боксис уже спешил к нам с уставленным кружками подносом.

— Вот и я смотрю, — скрипуче процедил он, выгружая содержимое подноса на стол. — Вы чего сюда пришли, пиво пить или языки чесать? Слушаю вас, слушаю, и хочется взять большую палку. Для приведения ума в надлежащее состояние. Короче, всем веселиться! — велел старик и убрел к себе за стойку.

— Серьезный человек, — кивнул ему вслед Кузьмич. — Старая гвардия, у самых истоков стоял. С ним шутки плохи.

Мы сдвинули кружки.

— Так к чему ты это, Миха, начал? — спустя пару минут спросил Женя. — Ты же о чем-то рассказать хотел, ведь не про фермера же?

— Угу, — грызя соленый сухарик, откликнулся Миха. — Просто все интересное дальше было. Как мы ханурика и детишек сдали, нам начальство говорит — неделю дополнительного отпуска, блин, все равно тихая пора, сигналов нет… Но чтобы тихо все, без безобразий. Короче, мы так пораскинули — речка тут есть, пивом немерено закупились, лес, ягоды, грибы, серьезный продукт в магазине всегда имеется. В общем, решили там и расслабиться… И вот…

Наклонившись к моему уху, Кузьмич неожиданно трезвым голосом шепнул:

— Костя, больше не пейте. Нам скоро предстоит идти… Помните, надеюсь?

Я молча кивнул. Тут и рад бы, да не забудешь.

Казалось, лестница никогда не кончится. Составленная из решетчатых стальных пластин, скрепленных стальными же стержнями, она змеилась вниз унылой спиралью — не иначе как к самому центру Земли. Не люблю винтовых лестниц, они крадут пространство, и путь кажется бессмысленным. Не разобрать, то ли идешь, то ли топчешься на месте.

У меня неплохое чувство времени, все-таки опыт преподавания что-то да значит. Но сейчас это чувство напрочь отказало, я не понимал, пять минут прошло или час. Затуманенная пивом голова слегка кружилась, и предметы потеряли четкость очертаний, размазались, как на плохой фотографии. Страшно было подумать, как мы, совершив положенное, будет подниматься вверх. Тоже мне, могущественная структура, тайная ложа… Лифта устроить не могли.

— Что, и в самом деле нет лифта? — повернулся я к шагавшему чуть выше Кузьмичу. Однако ответил не он, а мерно топавший впереди Женя:

— Здесь нет. Не положено.

Что-то странное творилось тут с акустикой, слова, сказанные вроде бы и негромко, многократным эхом отражались от сложенных из грубого, необработанного камня стен.

Кузьмич заметил:

— Не разговаривай сейчас, не надо. Твой путь уже начался, Приходящий.

Приходящий? Как интересно. Всего четыре месяца назад меня называли Уходящим. И тогдашний путь тоже казался бесконечным, и те же странности творились со временем.

Что ж, ритуал так ритуал. Хочется взрослым дядькам играть в детские игры — ладно, подыграю. Всю жизнь я смеялся над человеческой тягой к мистике. Особенно в последние годы, когда ранее запрещенное стало не только разрешено, но и как бы рекомендовано, книжные лотки заиграли цветовой гаммой оккультятины в супере, вчерашние атеисты, наспех осеняя себя крестным знамением, кинулись жечь свечки по храмам… Смешно и грустно глядеть на торжество человеческой глупости — такой разительный контраст с моей родной математикой. Негде было угнездиться иррациональному в формуле остатка сходящегося ряда, в понятии интеграла Лебега или в гордо вознесшемся графике тангенса.

Моих новых знакомых, выходит, тоже коснулось поветрие. Струна, которой они поклоняются точно Богу… таинственные намеки на некие сверхвозможности… Радость служения Великой Истине… они так и лучатся Светом.

Впрочем, ни Женя, ни Кузьмич на восторженных фанатов смахивали мало. Вот Трибунал — там да, там колыхание белых риз, неизреченные глаголы… И еще — Музыка. Непонятная, невозможная, выворачивающая наизнанку мир. Слово Струны, значит. Это — было? Ну, тут объяснение простое — после допросов еще и не такое пригрезится. Когда тебя долго, методично, без какой-либо злости и даже с некоторой ленцой лупят бамбуковой тростью по голове, иного финала и ждать не стоит.

Ну ладно, Мраморный зал примем за глюк. А еще была снежная насыпь, лязгающий, словно нож гильотины, поезд. И снова из каких-то темных глубин выплыла эта музыка, невозможная и нереальная. Ее и музыкой-то назвать сложно. Ни мелодии в привычном смысле, ни ритма… Но все-таки музыка. Тоже глюк? Но тогда я был вполне здоров, меня две недели откармливали точно спасенного из нацистского лагеря узника, надо мною хлопотали здешние врачи — и необъятный, смахивающий на индийского слоноголового бога Ганешу Степан Александрович, чьи похожие на сардельки пальцы поражали ювелирной точностью, и веселая, разбитная Виктория («Просто Виктория! Без отчества, Костя, без отчества! А то обижусь!»), при виде которой даже смешно и неловко было за свои болячки… Обременять прекрасную женщину такой ерундой…