Алые перья стрел (трилогия) - Сергей Петрович Крапивин

Аванти, пополо, а ля рискосса!

Бандьера росса,

Бандьера росса!

И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:

Вперед, товарищи! Гори над нами

Победы знамя,

Свободы знамя!

Потом Митька вспомнил немецкий припев:

Ди ротэ фанэ,

Ди ротэ фанэ…

И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:

Ты, знамя алое,

Красней зари,

Ты, знамя красное,

Гори, гори…

Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней, яростной, как горячий ветер.

Они не знали, что будут впереди годы не очень спокойные, тревожные, но не опаленные еще самой большой грозой.

Еще восторженно маршировал по гамбургским мостовым Пауль фон Шифенберг, будущий командир дивизии СС, не ведая, что зимой сорок четвертого года пуля снайпера Вершинина просверлит ему переносицу. Еще не была сделана противотанковая граната, которую в белорусском лесу швырнет себе под ноги окруженный немцами партизанский разведчик Шадрин. Еще не построен был бомбардировщик, на котором погибнет стрелок-радист Шагренев. Никто не знал, что будет такой орден — Отечественной войны, с которым вернется домой танкист Цыпин, а морской пехотинец Логинов не вернется, орденом его наградят посмертно. И наверно, росла еще где-нибудь в Сибири та береза, из которой сделают приклад для снайперской винтовки Сергея Иванова. Их, эти приклады, будут делать на комбинате, куда пойдет работать Валька…

А сейчас они пели.

И в тысячах других дворов тоже пели, гоняли мяч, клеили воздушных змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал в расчет и о которых разбил свою стальную мощь фюрер третьей империи рейхсканцлер Адольф Гитлер.

Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.

Давайте простимся с ними сейчас, в этот хороший вечер. Впереди у них еще целых четыре лета — солнечных и почти мирных.

1971 г.

Книга вторая

Каникулы Вершинина-младшего

1

В закопченные стекла огромных вокзальных окон пробился утренний свет. Пассажиры на скамейках и на полу лениво заворочались. В ухо Лешке гулко кашлянул лежавший рядом бородатый дядька. Лешка повернул голову в другую сторону, но прямо в нос ему чихнула замурзанная девчонка. И даже не открыла глаз.

Лешка обтерся рукавом, сел, раскрыл рот, чтобы зевнуть. Но от желудка к горлу потянулась противная ноющая боль. Наверное, от голода. Последний раз Лешка ел ровно сутки назад, на московском вокзале. Да и как ел… Пайку хлеба, которую получил по рейсовой карточке, он сжевал в очереди у кассы: отщипывал и вытаскивал мякиш прямо из кармана. И уж потом, когда закомпостировал билет, запил Лешка свой завтрак теплой желтой водой из туалетного крана.

Сейчас хлеба не было. И вообще не было еды, если не считать полкилограмма твердокаменной фасоли, полученной по талону «мука — крупа». На черта ему эта фасоль? Ее в дороге нигде не сваришь. А обменивать один продукт на другой Лешка еще не научился.

Лешка стал выбираться из мешанины тел. Он вышел в скверик и оглянулся на здание вокзала. Над входом чернели крупные буквы «БОЛОГОЕ». Ниже висели большие часы. Было десять минут шестого. А поезд на Гродно — в пять вечера. А хлебный ларек, где можно будет отоварить последний талон рейсовой карточки, откроется только в девять. Зато Лешка очень ясно представил себе минуту, когда он возьмет с весов солидный брусок серого хлеба с коричневой корочкой, пойдет в скверик, сядет на симпатичную зеленую травку, откроет свой чемоданчик, достанет соль…

То, что он слопает суточный паек за пять минут, Лешка знал заранее. Как он проживет следующие сутки, пока поезд будет тащиться до Гродно, об этом он не задумывался. Все сомнения заслоняло восхитительное видение — полкило хлеба на весах в продуктовом ларьке.

От этого ларька брели в сторону Лешки два ремесленника.

Он услышал обрывок унылого разговора.

— Да еще пока подвезут хлеб, да примут, да начнут давать…

— Во-о! Пуп к спине присохнет. Дымнуть, что ли? Говорят, отвлекает.

— Давай. Папиросы?

— Откуда! Махры натряс из чинариков.

Парни сели на скамейку и закурили. А Лешке стало совсем тошно. Он бы тоже закурил, потому что немножко умел, но у него и махорки не было.

Вдруг он вспомнил. Папироса! Самая настоящая «беломорина», и совсем целая. Она лежала в зале ожидания, где он спал. Каким-то чудом она попала между секциями отопления и, наверное, уже давно лежит там никем не замеченная, потому что стала серой от пыли. Лешка увидел ее вчера, когда устраивался на ночь, но тогда она была ему ни к чему.

В зале на полу уже никто не лежал, но и на скамейках свободных мест не было. Лешка сел на пол, привалившись спиной к батарее, и аккуратно выудил папиросу. Потом он хотел встать, но колени вдруг задрожали, и он снова хлопнулся задом об пол. «Это от голода, — вяло подумал Лешка. — Сейчас закурю, и сразу станет легче. Отвлекает…»

Спички нашлись в кармане куртки. После первой же затяжки потолок из квадратного стал овальным и, медленно вращаясь, стал опускаться. «Посплю», — решил Лешка.

Но поспать не дали. Кто-то вынул у него из руки папиросу, и Лешка услышал очень серьезный голос:

— Документы, гражданин!

Он открыл глаза и конечно же увидел железнодорожного милиционера в тускло-малиновой фуражке, с казацкой шашкой на боку. Лешка не удивился и нисколько не испугался, потому что за длинную дорогу у него уже проверяли документы не меньше пяти раз.

Он привычно сунул руку за борт своей вельветовой куртки, отстегнул на ощупь булавку и достал документы. Здесь был железнодорожный билет, украшенный двумя компостерами на пересадках, пропуск отделения НКВД на право въезда в пограничный город Гродно и официальный вызов от брата, на основании которого и был выдан пропуск с красной полосой. Еще здесь лежала рейсовая продуктовая карточка, свидетельство о рождении и справка, сообщающая о том, что «Вершинин Алексей, 1932 г. рожд., действительно окончил в 1944/1945 уч. году 6-й класс средней школы № 1 с оценкой знаний и поведения согласно прилагаемому табелю». И наконец, была в этой пачке документов десятирублевая бумажка. Самая последняя десятка из тех тридцати, что прислал брат на дорогу.

Эту десятку и хлебную карточку милиционер протянул обратно