Стужа - Василь Быков

С непонятной доброжелательностью гепеушник стал расспрашивать, откуда Егор родом, сколько земли имеют родители, как давно он служит возчиком в исполкоме. Егор сдержанно отвечал, чувствуя, однако, что не за тем его позвали сюда, чтобы узнать, сколько земли у его родителей. Наверно, интерес их в другом. И в самом деле, расспросив, Милован помолчал недолго, будто собираясь с мыслями. Его худое, в вялых морщинах лицо странно посуровело, и он решительно вздернул сползавшую с плеч шинель. «Куда чаще всего ездит Заруба?» – спросил он и, полный внимания, застыл за столом. Егор растерянно переступил с ноги на ногу, поняв, что с этой минуты начинается главное. Но зачем он спрашивает об этом возчика, почему не спросит самого Зарубу? «Не знаю, всюду ездит», – сказал Егор. «А как часто наведывается в Кандыбичи?» Соображая, как лучше ответить, Егор медлил, он уже чувствовал, что не должен что-то выдавать из жизни своего председателя, но как было что-либо скрыть? И он старался отвечать как можно туманнее, неопределенно, с молчаливыми паузами. Это наконец возмутило сурового гепеушника, от первоначальной доброжелательности которого не осталось и следа. «Ты не морочь мне голову, а отвечай прямо! Сколько раз были с Зарубой в Кандыбичах?» – «Так я не считал. Может, раз или два». – «Врешь, не два! Лучше подумай, вспомни!» – «Не помню я». – «Что, слабая память? Комсомолец, кажется?» – «Ну комсомолец», – ответил Егор и впервые открыто взглянул Миловану в глаза. «Если комсомолец, так обязан сотрудничать с органами! – сурово объявил гепеушник. – За уклонение, знаешь, что бывает?»

Очень все это не нравилось Егору, главным образом потому, что этот человек тайно выспрашивал его про Зарубу. Очень не хотел исполкомовский возчик выдавать какие-то секреты своего начальника, что-то в нем упрямо сопротивлялось тому, и уже появилась трудно преодолимая враждебность к этому бритоголовому следователю. Стоя посередине комнаты, он подумал, что завтра обо всем расскажет Зарубе. Но Милован, словно разгадав намерения возчика, предупредил строго: «О нашем разговоре никому ни-ни! Ни единого слова. Понял?» Минуту он испытующе повглядывался в озабоченное лицо Азевича, а затем, перехватив его взгляд, спросил потеплевшим голосом: «Что, нравится буденовка? То-то! Не всем полагается. Надо заслужить. А теперь иди. Понадобишься – вызову».

С огромным облегчением Азевич миновал сени и вышел из поповского дома. Чувствовал он себя чертовски усталым и будто обиженным чем-то. В здании райкома светились всего два окна, а в исполкоме только одно, в приемной, наверно, уборщица Лушка заканчивала свои дела. Зарубы там уже не было. А если бы и был, подумал Егор, все равно теперь он не имел права что-либо ему рассказать. Он уже чувствовал, что с этими гепеушниками надо держать ухо востро, не дай Бог нарушить их запрет. Опять же, а что он им скажет, если позовут снова? «Вот прицепились, чтоб вы подохли!» – неприязненно думал Егор по дороге в Исакову ригу. Не хватало ему этих забот.

Заботы, однако, только начинались.

Два или три дня спустя Егор отвозил Зарубу на станцию – тот намеревался ехать в Минск на совещание. В возок сел и еще кто-то – не знакомый Егору человек в новом бобриковом пальто. Наверно, приезжий уполномоченный, которому также надобно было в Минск. До станции было не близко, но дорога была уже хорошо накатана санями. Метели давно кончились, как и оттепели, отдохнувший Белолобик шустро бежал в крашеных оглоблях, осыпая возчика снежной трухой. Сзади тихо переговаривались между собой начальники. Сначала они упоминали какое-то постановление ЦИКа, которое значительно укрепляло партийную линию, потом разговор перешел все к тому же – к темпам коллективизации, затем заговорили о каком-то Барабашове, которого, как понял Егор, недавно разоблачило ГПУ. Уполномоченный высказался в том смысле, что этот Барабашов – давний замаскированный враг, а Заруба сказал, что его подсидели завистники, что совсем он не враг. Егор относительно этого не имел никакого мнения, так как совсем не знал Барабашова. На станции он подвез седоков к зданию вокзальчика и, освободившись, налегке поехал домой. Время было не позднее, думал, может, еще забежит в Исакову ригу – подчитать в конспекте. Вечером планировались занятия, и Полина могла его вызвать, а перед Полиной он очень стыдился обнаружить свое незнание. Но не успел он распрячь коня, как заметил возле въезда во двор все того же белобрысого помощника Милована, который кивнул ему, указывая в сторону церкви, что значило: начальство зовет.

На этот раз Егор шел раздраженный, почти злой – чего они прицепились? Пусть Милован сам копает, где хочет, Егор ему не помощник. Но Милован на этот раз оказался гораздо обходительнее, чем в первый раз, предложил сесть. Он принялся расспрашивать возчика, о чем разговаривали в дороге Заруба с уполномоченным по фамилии Коломиец. Егор клялся, что почти ничего не слышал, потому что сидел впереди и ветер забивал их голоса, но вроде ничего такого они и не говорили. Разве о том, что скоро весна, на носу посевная кампания. Опять же семена... «Ах, семена! – разозлился Милован. – А Барабашова они не поминали? Что о нем говорил Заруба?» – «Я не слыхал. Кабы слышал, разве бы я не сказал», – почти искренне убеждал его Егор. Милован замолчал, что-то про себя решая и не сводя испытующего взгляда с Егора. Но в этот раз Егор, не моргнув, выдержал этот взгляд. Он тоже кое-чему уже научился.

Наверно, Егор опять не оправдал надежд Милована и окончательно разочаровал гепеушника. Впрочем, настроение его самого тоже было испорчено. К Исаку он уже не пошел, конспекта так и не прочитал ни разу, а на занятиях, куда он едва успел, Полина вызвала его первым. Получился конфуз: Егор попытался ответить и, конечно, запутался. Дополнительный вопрос относительно повестки дня съезда победителей запутал его еще больше. Вспотевший и неуклюжий, он беспомощно стоял перед этой маленькой женщиной, явственно ощущая, как постыдно краснеет. Что-то злое на секунду мелькнуло в быстрых женских глазах, но тут же она, видно, превозмогая себя и улыбнувшись, сказала: «Ничего, Азевич, ответишь в четверг». И совсем уж дружески и открыто заулыбалась ему, отчего у парня сразу полегчало на душе. Он был благодарен ей за ее великодушие – славная она все же женщина, умная и... очень привлекательная, думал Егор. В кружке ее обожали многие, в том числе и куда более достойные, чем исполкомовский возчик Азевич. Вон хотя бы Байдура, рослый чернявый остряк-самоучка, как он называл себя. Пожалуй, он был самый активный из всех и, как только появлялась Полина, не отлипал от нее до конца занятий. Оно и понятно: Байдура работал на льнозаводе, варился в рабочей среде, не то что крестьянин-середняк Егор Азевич. Егор уже усвоил разницу между крестьянином и рабочим – носителем передового пролетарского сознания. Рабочих всегда хвалили, выдвигали в руководство любой политической кампанией. О них столько написал Ленин. Опять же – диктатура пролетариата. А что крестьянство? Порочная частнособственническая психология...

Заруба пробыл в Минске недолго – всего два дня. Егор съездил на станцию к поезду и привез его в местечко. Как всегда, председатель исполкома в дороге почти не разговаривал, только спросил: «Ну что там у нас? Какие новости?» – «Да так, никаких новостей», – ответил Егор. Заруба, помолчав, как-то необычно протяжно вздохнул и сказал: «Новости будут, Азевич. Скверные будут новости». Эти его слова отозвались тревогой в душе возчика, он думал, что Заруба что-то объяснит, но тот ничего не сказал больше.