Стужа - Василь Быков

Ну, безусловно, любовью, разве он не готов полюбить ее. Да он уже и любил, и готов был для нее на все. Хотя бы и жениться на ней. Правда, тут не миновать некоторых препятствий, первое из которых – отношение родителей. Мама, может, и была бы рада, что не на Насточке, католичке. Но ведь Полина большевичка, безбожница, что, пожалуй, и еще хуже будет. Хотя что мать? Нынче не те порядки, чтобы слушаться матерей, следовать обветшавшим обычаям предков.

На рассвете она еще спала под тулупом, а он слез с кровати – надо было позаботиться о лошади. В избе никого не было, кроме хозяйки, внесшей из сеней груду намерзших поленьев. На загнетке горела коптилка, и он, тихо сказав: «Добрый день», вышел во двор.

Обратно вернулся нескоро. Возился в хлеву, долго дергал из стожка сено для Белолобика. Когда вошел в избу, посередине стола в большой сковороде уже вкусно пыхтела яичница, хозяйская дочь нарезала хлеб. Он поздоровался с хозяином, с Зарубой, который в подтяжках прошел по избе с полотенцем в руках. Полина уже сидела в конце стола и спокойно взглянула на него. Он на секунду задержал свой взгляд на ее милом личике, но ничего на нем не заметил. Все, как всегда. Как всегда, на людях она его вроде и не замечала. Будто вовсе не с ним переночевала под одним тулупом. Егор немного удивился, но подумал: а может, так и надо? Может, так заведено у передовой пролетарской молодежи?

В тот раз они возвратились из поездки немного раньше, чем обычно, и Полина сразу побежала в здание райкома, где размещался ее женотдел. За всю дорогу она не сказала ни слова, лишь на прощание бросила: «До свидания» – одно на двоих с Зарубой. Заруба, как всегда, молчал, наверно, полный собственных мыслей. Высадив пассажиров, Егор налегке поехал в конюшню. Он уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о Полине, которая взбудоражила все его мысли. Очень хотелось видеть ее – на улице, в исполкоме. Как назло, занятия в комсомольском кружке были прерваны в связи с отставанием темпов коллективизации, весь районный актив был брошен в деревню. Несколько раз Егор порывался зайти в райком, но вечером не был уверен, что застанет Полину. Другого времени у него не было – почти каждый день они мотались с Зарубой по деревням, далеким и близким. Иногда ночевали там в крестьянских домах, школах или сельсоветах, и каждый раз он вспоминал ночлег в Трикунах и Полину.

Спустя несколько дней она пришла к нему сама. Только он вернулся из поездки в свою холодную ригу, как кто-то тихонько подергал дверь. Он удивился, но открыл – и она легонько впорхнула в комнату. «Что, не ждал? А я без ожиданки. Как ласточка, почуявшая весну...» – «Ласточка моя...» – «Нет, нет, не обнимай меня, дай я сперва тебя поцелую. Ну, добрый вечер, медведька...»

И снова их повлекло друг к другу без слов и объяснений. Совсем кстати рядом оказался сундук с какой-то одежкой... Когда немного совладали с собой, успокоились, она вдруг сказала: «Еду на неделю в округ». – «На неделю?» – удивился он. «На целую неделю. А вы, кажется, во вторник в Кандыбичи направляетесь?» – «Не знаю, председатель не говорил...» Она помолчала недолго, будто прислушиваясь к тиши огромного дома. «А он давно в Кандыбичах был? Ну у того учителя?» – «На той неделе были», – сказал Егор. «И ночевали?» – «Ночевали». – «А еще кто там был?» – «Ну этот, что из Минска приезжал. Уполномоченный». Она снова притихла, прислушалась. «А о чем разговаривали, не слыхал?» – «Нет, не слыхал», – просто сказал Егор. «А ты послушай, послушай когда». – «А зачем?» – «Зачем? А затем! Твой Заруба – знаешь кто?» – «Кто?» – «Скрытый белогвардеец, понял?» – «Как белогвардеец? Он же большевик. Из рабочих. На гражданской был комиссаром воинских курсов». – «Заливает. Никем он не был. Он скрытый враг. Понял? И ты за ним проследи. С кем он и что. Недаром он к тому учителю в Кандыбичи зачастил. Родная кровь. Такой же контра. Пстыга! Поповский сынок». – «Вот как!» – проговорил совершенно сбитый с толку Егор. «А ты думал...»

Это было неожиданно. Егор уже знал, сколько различных врагов было вокруг, в том же Минске, в округе, да и в их районе. Но чтобы врагом оказался Заруба, его самый надежный и самый лучший начальник, такого Азевич представить не мог. Но все-таки что-то, наверно, было. Недаром его вызывал Милован, теперь о том же говорит Полина.

Полина исчезла на неделю, а Егор ходил, будто в воду опущенный, сбитый с толку, ошарашенный, злой. Только на кого было злиться? На Зарубу он не мог даже обидеться – не в состоянии был поверить, что тот враг, белогвардеец. Разве такие бывают враги? День и ночь заботился о деле, организовывал колхозы, мотался по деревням, агитировал за советскую власть, лучшую крестьянскую жизнь. Но и Полине Егор не мог не верить – все-таки она что-то знала. Может, еще не обо всем рассказала? Может, у нее какие-то сведения из ГПУ?

Он очень тосковал по ней, просто жаждал ее – только бы увидеть, услышать ее милый голос. Он думал: как она там, в округе, на семинаре? Наверно, выступает и, конечно же, кружит ребятам головы. Да и сама может подхватить любого – разве там мало стоящих, умных парней, солидных большевиков-партийцев? Может, она уже забыла его? Он же забыть ее не мог ни днем, на заснеженных проселках, ни ночью, в его промороженной риге.

Так же, как не мог забыть ее последние слова о Зарубе. И постепенно он с каким-то новым чувством стал смотреть на председателя, слушать, как тот складно говорит о колхозах. Не в лад с его словами у Егора откуда-то являлась подловатая мысль: «Гляди-ка, а враг!» Он гнал ее, эту мысль, но она сама по себе возвращалась и опять лезла в голову. Когда в конце недели они снова оказались за озером по дороге в местечко, Заруба опять сказал повернуть в Кандыбичи. Правда, в этот раз ночевать не стали – лишь пообедали. Учитель Артем Андреевич, со странноватой, нездешней фамилией Пстыга, накормил их щами с бараниной, был заботлив к Зарубе и к Егору тоже. После обеда Егор дожидался, когда выезжать, а они все не могли наговориться. Вспоминали гражданскую войну, обсуждали нынешние порядки, сожалели о каком-то Жилуновиче, которого по смехотворной причине исключили из партии. Видите ли, участвовал в похоронах шурина по христианскому обычаю. Учитель горестно сокрушался, а Заруба сказал: «Все это – от безголовья да необразованности». – «Вот-вот, – подхватил Пстыга. – Отсутствие образованности – их порок на всех уровнях. Дьячки они! Наглые, безголовые дьячки, а изображают из себя архиереев и руководят епархиями». – «Всей Беларусью», – обобщил Заруба, бросив скошенный взгляд в сторону Егора. Больше Жилуновича они не упоминали.

Егор едва дождался приезда Полины, все в нем перестрадало от той ранней, не в пору, разлуки. Даже не думал никогда, что так можно присохнуть к недавно еще чужой, незнакомой женщине. Он встретил ее поутру в исполкомовском коридоре, она, как всегда, мило поздоровалась, не выдав и намеком их общую тайну и, только оглянувшись, шепнула: «Вечерком забегу». Он ждал наступления вечера, радовался и страдал. В мыслях он подготовил ей тьму ласковых слов. Придя пораньше из конюшни, одолжил у Исака самовар и две фарфоровых чашки. У него нашлась чайная заварка, немного сахару. Исак сперва удивился, потом, что-то поняв, задергал бородой и всем своим заросшим черной щетиной лицом. «Так, так, так... Молодой человек... Старый Исак тоже когда-то был молодой... Я тебе все подготовлю и даже могу немножко одолжить варенья. Из крыжовника, шмэк! Особенно если для женщины...»