Гармония слов. Китайская лирика X–XIII веков - Коллектив авторов

луна появилась цветы играют [с] тенями». Переведем с пословного на более-менее литературный: «в разрыве туч луна явилась, цветы с тенями заиграли».

В иноязычных переводах эта строка звучит с такими вариациями:

– Месяц раздвинул тучи, / Игры теней меж кустами.

– В облачные прорывы вдруг выплывает луна […] / Полог зеленый опущен. Тень легла от цветов.

– The moon breaks through clouds as flowers sway to shadows play.

– Тhe flowers were flirting their shadows unrest in the moonlight.

– The clouds cast their shade to the blooms to creep.

Это ли написал китайский поэт? Написал-то он именно то, что написал, но это ли слышит в стихотворении читатель-носитель китайского языка и китайской культуры?

Прежде, чем сопоставлять китайский и иноязычный тексты, необходимо вспомнить, что полушария человеческого мозга у представителей разных культур функционируют не идентично. Язык как инструмент коммуникации в европейской культуре инструментализируется левым полушарием, а в дальневосточной – правым. Левое полушарие – это логика, точность, последовательность обработки информации, а правое – зримость, пространственность, образность, эмоциональность. Так что оригинал логично отражать не зеркально, а с применением неких подсобных инструментов трансформации форм видения, слушания, чувствования.

В разных комментаторских переложениях рассматриваемой нами строки на современный китайский язык всюду стоит множественное число, но в одном случае – радующее исключение: «сиротливая тень цветка под лучом луны ропщет на судьбу».

Обдумаем эту подсказку. Слово в китайском языке само по себе не обладает категориями единичности или множественности, но поэты мыслят не обобщенно, а конкретно, единичными категориями, возводя их в образ, поэтому, вероятно, поэт увидел все же не цветущий луг, а один, особо выразительный цветок, покачивавшийся в одном ритме со своей тенью.

Цветок становится смысловым, образным, чувственным центром строки.

В ней постепенно образуются три группы, внутри которых устанавливаются взаимные связи: тучи – луна, луна – цветок, цветок – тень. Строка оживает, тем более, что три глагола придают ей движение в пространстве и времени. И все они намекают на возникновение ветра, который к концу стихотворения появится уже в самом тексте, срывая лепестки с цветов.

Совершенно очевидно, что за внешней оболочкой видимого китайского текста скрывается некая глубина, и погружение в нее создает эмоциональное слияние с текстом. Каждый элемент текста является свое образным ключом входа в метавселенную произведения, в его постоянно, вне зависимости от соприкосновения с эмоциями читателя, существующую иную реальность, созданную поэтом, но не познаваемую нами до тех пор, пока мы не найдем пути входа в нее. В этой метавселенной наши действия инициируются уже не нами, а энергетикой самого сформированного пространства в тех параметрах, которые заложены поэтом. Это облако невозможно ощутить извне, в него надо войти из видимого текста, преобразовав кажущуюся реальность в некую инореальность, отряхнувшую зыбкость нестабильности. Читатель, в том числе и переводчик, воспринимает себя как бы существующим и действующим в этой метавселенной стихотворения цы. Отсутствие «облака» обедняет стихотворение, сводит его до лаконичной информации о событии, лишенной эмоционального подтекста. И вот где мы оказываемся:

«Вечереет, опускается темь, скрывая пару птах, задремавших у пруда. Небосклон беспросветно затянут тучами, не оставляя миру, погруженному во мрак, никаких надежд. Одинокий цветок в бессилии кланяется поднимающемуся ветру, умоляя его не губить весеннее цветение. Как вдруг, разрывая черноту туч, из разом озарившейся выси вырывается лунный луч, и уже забываешь про мрак, завороженно глядя на воспрявший цветок, заигравший с шаловливой тенью. О, мгновение, задержись! Но тучи вновь прячут светило, миг счастья недолог, мир объяла тьма, и даже окна в домах, прикрытые плотными шторами, не светят. Очнувшимся к рассвету людям открываются пожухшие лепестки на тропах – погубленное весеннее цветение».

А когда ты объят этой обволокнувщей тебя новой реальностью и начинаешь чувствовать себя в ней легко и свободно, тогда в тебе и зарождается процесс уподобления. Гибнущий во тьме цветок – это Я, это на меня ниспадает луч света, а рядом возникает нежное создание, согласное со мной во всех моих движениях.

Вы полагаете, что слезы, которых так много в китайских поэтических строках, – «глицериновые»? О, нет, и персонажи реально плачут, и у поэтов сердца разрываются от сочувствия к своим героям. Они едины в своих эмоциях. Именно на них нужно ориентироваться при переводе дальневосточной лирики.

И все же как поступить переводчику? Остановиться на внешних слоях, которые могут быть в той или иной степени охранительно документированы текстом, или решиться на дерзкое создание виртуального адеквата, несомненно подверженного воздействию индивидуальности переводчика и открытого для внешней критики? Солидаризироваться с догматом Станиславского «я так вижу»?

Вот два перевода стихотворения Лу Ю на мелодию «Чайтоуфэн»:

Нежные руки когда-то

Это вино мне налили…

Ивы по-прежнему свежи,

Стены дворца затенили.

Все полонили в округе,

Вызвали думы о друге.

Ветер с востока – жестокий,

Чувство – непрочно и зыбко.

Скорбь на душе беспредельна —

Я столько лет одинокий…

Ошибка! Ошибка! Ошибка!

Снова весна, как и прежде,

А человек угасает!..

Льются из глаз моих слезы,

След румян на одежде.

Слезы ручьями стекают

И сквозь шелка проникают.

Персика цвет пал на листья

В пруд за беседкой пустою…

Или письмо мне направить

Той, с кем в любви клялись мы?

Не стоит! Не стоит! Не стоит!

М. Басманов

О, бледные, бледные,

Чуть розовые ладони,

Вина и цветов

На прощанье мне принесли вы,

Весь город весной упоен,

Лишь у вашего дома

Тоскливы

Плакучие ивы…

Печальные ивы…

Разлучницы ивы…