Письма к Олимпиаде - Святитель Иоанн Златоуст

еще более тяжкое (потому что в данном случае было не подозрение, но обесчещение, на которое дерзали самым делом), он не только видит, но и устраивает так, чтобы на него дерзнули, — и это кажется ему и легким, и выносимым. Так страсть преодолевала страсть, страсть тяжкая побеждалась тягчайшей, и боязнь смерти одержала верх над ревностью.

И тот великий Илия из-за страха перед смертью стал беглецом, изгнанником и переселенцем, испугавшись только угрозы распутной и нечестивой женщины (3 Цар. 19), — тот, кто заключил небо и совершил столько чудес, не перенес страха перед ее словами, но ужас так потряс эту возвышавшуюся до небес душу, что он оставил разом и отечество, и такой народ, из-за которого раньше подвергнулся столь великим опасностям, и один только прошел сорокадневный путь, и переселился в пустыню, — и это сделал после того дерзновения, после такой свободы речи, после столь великого проявления мужества. Подлинно, весьма страшна природа смерти.

Вот почему, несмотря на то, что она ежедневно нападает на наш род, она при каждом мертвеце так устрашает, смущает и поражает нас, как будто бы она является тогда неожиданно. И ни врачевство со стороны времени, ни ежедневное упражнение в этом созерцании не в силах успокоить нас; уныние и ужас этот не стареет и от времени, но постоянно остается молодым и полным сил, и (смерть) ежедневно приходит, неся страх свежий и цветущий. И это очень естественно.

В самом деле, кто может не устрашиться и не впасть в робость, когда увидит, как тот, кто вчера или за несколько дней перед тем ходил, действовал, занимался множеством дел относительно дома, жены, детей, слуг, а часто стоял и во главе целых городов, грозил, устрашал, отменял наказания, налагал их, совершал бесчисленные дела по городам и странам, — вдруг лежит безгласнее камней и ничего не чувствует, в то время как рыдает несметное число людей, убиваются ближайшие, жена сокрушается скорбью, бьет себя по щекам, рвет волосы на голове и с великим воплем расставляет кругом себя сонмы служанок?

Кто может не устрашиться, когда увидит, что все внезапно ушло прочь: и рассудок, и ум, и душа, и цвет лица, и движение членов, — что на смену всему тому пришло нерадостное: немота и бесчувственность, тление, сукровица, черви, пепел, прах, зловоние, совершенное уничтожение, и что все тело спешит открыть отвратительные и безобразные кости?

4. И все-таки смерть, внушающая такой страх, о чем свидетельствует и действительность и робость указанных святых, много легче уныния. Из-за него ведь я начал эти длинные речи, чтобы пояснить тебе, какому ты подвергаешься наказанию и какого в противовес ему ожидаешь вознаграждения благами, а вернее — и гораздо большего. И чтобы ты поняла, что действительно это так, обращусь теперь к тем, кто был пленен этой страстью, к чему я спешил и прежде.

Так, когда пришел Моисей и возвещал освобождение и избавление от египетских бедствий, то еврейский народ не хотел даже и выслушать; и законодатель, указывая причину этого, говорил: Моисей пересказал это народу, и не послушал народ Моисея по малодушию (Исх. 6, 9).

Равным образом, когда Господь произносил иудеям великие угрозы за великое беззаконие, то, после угроз пленом, пребыванием в чужой земле, рабством, голодом, язвами, употреблением в пищу человеческого мяса, присоединяет и это наказание, говоря: Дам им трепещущее сердце, истаевание очей и изнывание души (Втор. 28, 65).

Но зачем нужно говорить об иудеях, народе своенравном, неблагодарном, преданном рабству плоти, не умевшем любомудрствовать, когда можно заимствовать доказательство от мужей великих и возвышенных? В самом деле, вот сонм апостолов, три года бывший вместе с Христом и наученный многому относительно бессмертия и прочих тайн; они творили дивные и необычайные знамения и видели Его столько времени творившим чудеса, получили участие в трапезе с Ним, в беседе и таких речах, и наставлены были во всяком роде учения; эти апостолы, постоянно удерживавшие Христа, привязанные к Нему, как грудные дети, и беспрестанно спрашивавшие Его: Куда идешь? — когда услышали слова, наводившие на них уныние, так были подавлены силой этого уныния и до такой степени исполнились печали, что уже не расспрашивали Его об этом. И укоряя их за это, Христос говорил: Вы слышали, что Я иду к Пославшему Меня, и иду к вам, и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь? Но от того, что Я сказал вам это, печаль наполнила ваше сердце (Ин. 16, 5–6). Видишь, как сила уныния затемнила любовь, как она сделала их своими пленниками и подчинила себе?

А опять тот славный Илия (не отстану от него даже и теперь), после бегства и удаления из Палестины, не вынося тягости уныния (и действительно, он очень унывал; на это указал и писавший историю, говоря, что пошел, чтобы спасти жизнь свою (3 Цар. 19, 3), — послушай, что говорит в своей молитве: довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих (ст. 4). Так (смерть) — это страшилище, эту высшую степень наказания, эту главу зол, это возмездие за всякий грех, он просит как желанного и хочет получить в качестве милости. До такой степени уныние ужаснее смерти: чтобы избежать первого, он прибегает к последней.

5. Здесь я хочу разрешить тебе один вопрос. Я ведь знаю твою любовь к решениям подобных вопросов. Итак, что же это за вопрос? Если он думал, что смерть легче, то зачем он убежал, оставивши и отечество, и народ, чтобы не подвергнуться смерти? Почему он тогда избегал ее, а теперь ищет ее? Чтобы тебе знать и отсюда в особенности, насколько уныние тягостнее смерти. Когда потряс его один только страх смерти, он естественно делал все, чтобы избежать ее. А после того как обнаружило свою природу уныние, поедая, истощая, убивая его своими зубами, сделавшись для него невыносимым, тогда, наконец, он счел, что самое тяжелое (то есть смерть) легче его.

Так и Иона, избегая уныния, прибегнул к смерти, и сам просит себе смерти, говоря: возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить мне (Иона 4,3). И Давид, писав псалом или от собственного своего лица, или от лица других, печалившихся, показывает то же самое: доколе нечестивый предо мною, — говорит он, — я был нем и безгласен, и молчал [даже] о добром; и скорбь моя подвиглась. Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38, 2–4); страсть уныния он обозначает через тот огонь, более сильный, чем этот огонь. Поэтому, уже не перенося ударов и страданий от