Тарас Бульба - Николай Гоголь

– Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живойчеловек, не в пору завел шутку, – убью с одного прицела!

В ответ на это привидение приставило палец к губам и,казалось, молило о молчании. Он опустил руку и стал взглядываться в неговнимательней. По длинным волосам, шее и полуобнаженной смуглой груди распозналон женщину. Но она была не здешняя уроженка. Все лицо было смугло, изнуренонедугом; широкие скулы выступали сильно над опавшими под ними щеками; узкие очиподымались дугообразным разрезом кверху, и чем более он всматривался в чертыее, тем более находил в них что-то знакомое. Наконец он не вытерпел и спросил:

– Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя иливидел где-нибудь?

– Два года назад тому в Киеве.

– Два года назад… в Киеве… – повторил Андрий, стараясьперебрать все, что уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни. Онпосмотрел еще раз на нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:

– Ты – татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..

– Чшш! – произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки,дрожа всем телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, непроснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.

– Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? – говорил Андрий,почти задыхаясь, шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения.– Где панночка? жива ли еще она?

– Она тут, в городе.

– В городе? – произнес он, едва опять не вскрикнувши, ипочувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. – Отчего ж она в городе?

– Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора годакак сидит воеводой в Дубне.

– Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! чтоона теперь?..

– Она другой день ничего не ела.

– Как?..

– Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба,все давно едят одну землю.

Андрий остолбенел.

– Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами.Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел комне; а не помнит – чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потомучто я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она послеменя. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, –чтоб ради ее дал хлеба!»

Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой грудикозака.

– Но как же ты здесь? Как ты пришла?

– Подземным ходом.

– Разве есть подземный ход?

– Есть.

– Где?

– Ты не выдашь, рыцарь?

– Клянусь крестом святым!

– Опустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.

– И выходит в самый город?

– Прямо к городскому монастырю.

– Идем, идем сейчас!

– Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!

– Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложисьна него: тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.

И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие ихкуреню. Сердце его билось. Все минувшее, все, что было заглушено нынешними козацкимибиваками, суровой бранною жизнью, – все всплыло разом на поверхность,потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед ним, как из темнойморской пучины, гордая женщина. Вновь сверкнули в его памяти прекрасные руки,очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся погрудям, и все упругие, в согласном сочетанье созданные члены девического стана.Нет, они не погасли, не исчезли в груди его, они посторонились только, чтобыдать на время простор другим могучим движеньям; но часто, часто смущался имиглубокий сон молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре,не умея истолковать тому причины.

Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее приодной мысли, что увидит ее опять, и дрожали молодые колени. Пришедши к возам,он совершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его,стараясь припомнить, что ему нужно делать. Наконец вздрогнул, весь исполнилсяиспуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от голода. Он бросился к возуи схватил несколько больших черных хлебов себе под руку, но подумал тут же, небудет ли эта пища, годная для дюжего, неприхотливого запорожца, груба инеприлична ее нежному сложению. Тут вспомнил он, что вчера кошевой попрекалкашеваров за то, что сварили за один раз всю гречневую муку на саламату, тогдакак бы ее стало на добрых три раза. В полной уверенности, что он найдет вдовольсаламаты в казанах, он вытащил отцовский походный казанок и с ним отправился ккашевару их куреня, спавшему у двух десятиведерных казанов, под которыми ещетеплилась зола. Заглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. Нужно былонечеловеческих сил, чтобы все это съесть, тем более что в их курене считалосьменьше людей, чем в других. Он заглянул в казаны других куреней – нигде ничего.Поневоле пришла ему в голову поговорка: «Запорожцы как дети: коли мало –съедят, коли много – тоже ничего не оставят». Что делать? Был, однако же,где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хлебом, который нашли,ограбивши монастырскую пекарню. Он прямо подошел к отцовскому возу, но на возууже его не было: Остап взял его себе под головы и, растянувшись возле на земле,храпел на все поле. Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так,что голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя сзакрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! даловите коня, коня ловите!» – «Замолчи, я тебя убью!» – закричал в испугеАндрий, замахнувшись на него мешком. Но Остап и без того уже не продолжал речи,присмирел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой онлежал. Андрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не пробудил ликого-нибудь из козаков сонный бред Остапа. Одна чубатая голова, точно,приподнялась в ближнем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на землю.Переждав минуты две, он наконец отправился с своею ношею. Татарка лежала, едвадыша.

– Вставай, идем! Все спят, не бойся! Подымешь ли ты хотьодин из этих хлебов, если мне будет несподручно захватить все?

Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходямимо одного воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба, которыехотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шелотважно между рядами спавших запорожцев.

– Андрий! – сказал старый Бульба в то время, когда онпроходил мимо его.