Плач по уехавшей учительнице рисования - Майя Кучерская

Лешик пока спасал, но все менее надежно, вскоре же, вот-вот (да практически и уже) исчерпается и этот ресурс.

Подруги по второму кругу выходили замуж, начинали жить заново. Вслед за Диной, словно сговорившись, друг за другом сыграли по второй свадьбе Катя и Рита. Только Нята оставалась верна себе: после краткого и неудачного замужества она поклялась больше никогда, меняла возлюбленных каждый год, но, что самое непонятное, чувствовала себя спокойной, свободной, искренне не желая ни детей, ни мужа, ни стабильности, пожимала плечами – зачем?..

И только она мялась и вот уже 19 лет стояла на месте. Потому что никак не могла себе объяснить, при чем тут все-таки Валера? В чем он-то виноват? Его все устраивало. За что ему этот удар? За то, что она не любила его больше. Не больше, нет. Никогда. Не на что было опереться даже в прошлом. Но это она!

И она хранила очаг, подбрасывала полешки, заботилась о детях, родительские собрания, француженка по средам, англичанка по понедельникам, большой теннис, жестко-доброжелательные отношения с няней – и не только, не только, она и на работу ходила, чтобы не скиснуть в домашних хлопотах, – два раза в неделю преподавала английский на курсах, на которых Нята была гендиректором.

Но лето, лето они еще как-то пережили – все-таки были все вместе, катались по южной Италии, Валера разработал маршрут, заранее заказал гостиницы, даже Иринка ненадолго оживилась, включилась, заворковала, как давным-давно уже не. Еще бы – красота-то вокруг какая. Виноградники, плющ, развалины, которым тысяча лет!

В середине августа вернулись в дождливую Москву, Иринка сейчас же нырнула в «Циферблат», а ей казалось, что это тиканье страшное было никакое не тиканье, а тюканье ее по затылку топориком.

Оставалось только упасть лицом в грязь.

Тем более что к октябрю светлых моментов в жизни осталось два.

Они приходились на четверг и понедельник, когда она вела Лешу на рисование – туда они бежали, вечно не умея на полчаса раньше встать, занятия начинались рано, вскакивали в троллейбус и все не могли пристроить огромную черную папку на веревочках, которая всем мешала. Зато обратно шли неторопливо, сквозь просторный золотой парк. Здесь даже черной папке находилось место – она тихо качалась у нее на плече. Желтые березки – светлые, нежные, точно девочки, звонкая листва по щиколотку. Лешик прыгал, пружинил, вскрикивал – краснощекий, голубоглазый, довольный. Она улыбалась ему, даже сама подпрыгивала разок-другой, – действительно весело было и прыгать, и шагать по сухой, хрустящей воде! Откормленные серые белки спускались к самым дорожкам, легчайшим движением подхватывали с ладони орешек, снова взлетали на деревья. Неслись вверх, с ветки на ветку, с дерева на дерево – в высоте уже почти прозрачной, и возносились на самое небо, улетали и пропадали. Не одни березки, росли там и дубы, Лешик любил собрать побольше желудей и устроить желудиный салют, а иногда они играли на ровной широкой скамье в Чапаева, выстроив бойцов-желудей в линии, выщелкивали их друг у друга. Рядом плавно скользили котята, один и другой, сбежавшие погулять из конюшни – неподалеку от выхода стояла конюшня с пони, катавшими детей. Здесь же обитало кошачье семейство.

Впрочем, именно на выходе из парка, там, где нужно было пройти мимо огороженной под какую-то стройку, но так и не застроеной пустоты, она особенно болезненно ощущала разреженность воздуха. Разреженный бледно-голубой и практически отсутствующий воздух. А ее любимый цвет был густо-синий! – вместо этого бледно-голубой. Холодный, с каждым днем все неотвратимей заполнявший легкие.

Отведя Лешика в сад, на пол оставшихся дня, она возвращалась домой, готовила ужин, под радио – слушая новости, завидуя всем подряд, всем, у кого такая насыщенная и богатая событиями жизнь.

«Обе девушки этапированы спецрейсом в колонию». Вот счастье, вот права!

«Массовое отравление произошло в столовой города N, госпитализировано 50 человек, 22 из них находятся в тяжелом состоянии» – и этим свезло. Обыденная, нагая драма, и, наконец-то, у 22 избранных внезапно возникшие отношения со смертью, о которой прежде они и не думали, жаль, с вонючим физиологическим оттенком.

Авиакатастрофа – «пассажиры пока не обнаружены». А это совсем уж здорово! Вообще уже ничего не нужно, несколько минут страданий – разгерметизация кабины, краткая гипоксия, зато потом ярко-черный занавес, щеки успевают заметить лишь ожог морозного ветра – всё.

Так и жила, раздавленная, два дня в неделю выбираясь в свет. Тихий свет облетающего золотого парка.

Но тут эта капель под раковиной. Уже и ведро подставила. И все равно. Валера проговорил рассеянно: надо бы шланг… шланг поменять. Она купила этот шланг, на хозяйственном рынке неподалеку от дома, дальше оставалось только заменить… но Валера так же расфокусированно произнес вечером, что дело плевое, но он что-то устал. И на то есть специальные службы. Ты мне предлагаешь в ДЭЗ, или как он там сейчас зовется, звонить? Нет, она не хотела в ДЭЗ, и Рита, обладавшая даром знать всех на все случаи и жившая в соседнем доме, дала ей телефон отличного парня, сантехника Яши, – так и называй его, она записала на бумажку, но Яша на звонок не ответил. Тогда она написала ему эсэмэску. Так постепенно и выяснилось – отчего-то цифру 7, записанную, что характерно, ее же собственной рукой, она расшифровала как единицу и познакомилась с Яшей-вторым. Тем временем появился и первый, молодой, белозубый, в синем комбинезоне, с квадратным чемоданчиком – как же все стало цивилизованно, заменил шланг за три минуты, и 700 рублей. Она отдала их безропотно, Яша вышел и сейчас же уступил место тезке.

Тезка все писал и писал ей. И уже постоянно произносил произнес «милая». Первый раз она возражала – не надо фамильярностей, продолжала обращаться к нему на «вы», со второй «милой» согласилась, а потом… куда было деться. 25 тысяч лет никто ее так не называл.

Но чем дольше длилась их переписка – третий день подряд! – тем глубже она погружалась в другой свой возраст – когда жила в этом городе вот так же обнаженно и сиро. Так же, как сейчас.

Поселившись в университетском общежитии, ходила потерянная, и каждое движение из пункта «о» в «у» было блужданием по раскрытому в бесконечность миру, в котором слишком легко оказалось исчезнуть вовсе.

В то далекое время, студенческое, полное рваных ночей в общаге, она знакомилась со всеми подряд, так же легко и отчаянно. Даже два подопечных у нее тогда появилось, два любимых мужчины – старичок Андрей Григорьевич, в прошлом физик, которому она приносила продукты за скромную плату. Вторым был познакомившийся с ней на улице и живший неподалеку от общаги художник Митя. Вид у Мити был так невинен, а вместе с тем так безумен, что она даже согласилась попозировать ему, нет-нет, в одежде, все было исключительно целомудренно. Хотя себя на картинах Мити не узнавала. Даже глядя на нее, он рисовал исключительно ангелов с выколотыми глазами, поломанными крыльями, свернутой набок головой. Диагноз – шизофрения.

Когда обострения у Мити не было, с ним можно было общаться, и как же радовалась ей, ее визитам Митина мать, все норовила подкормить, угостить, суетилась, пока Митя не нырял в психушку, где она, между прочим, тоже его не бросала. Регулярно навещала, носила какую-то мандариновую ерунду, и даже небольшую выставку через знакомых удалось устроить в фойе одного ДК… Митя создавал иллюзию. И Андрей Григорьевич. А потом их заменили дети, они тоже создавали что-то.