Царица без трона - Елена Арсеньева

– Невеликое мне дело – сходить. Да развегосподин меня послушается? Ну кто ты есть таков, чтобы пан к тебе пошел? Он –воевода, шляхтич природный, князь Вишневецкий, а ты кто?

Между покрасневшими, опухшими веками словно бысиняя молния сверкнула. И голос больного вдруг зазвучал твердо, ясно,отчетливо:

– Да, он князь. А я – законный государьземли русской, царевич Димитрий.

Вслед за этими словами, от которых у Варлаамачелюсть ниже плеч отвисла, Гришка растянул дрожащими, слабыми пальцами малыймешочек, который всегда носил на груди и про который Варлаам думал, что тамсвятые мощи, и вынул из него крест из чистого золота, весь осыпанный алмазами.А в середине креста красовалось изображение русского двуглавого орла.

Зимний сон, вечный сон… Снегом занесена,чудится, вся земля, до самого своего края. Мучительно стонут сосны и ели,обступившие убогие келейки, заметенные чуть ли не до самых крыш. Монастырьокружен высокой бревенчатой стеной, но она не преграда для метелей и вояголодного лютого зверя. Тоска сжимает сердце от этого воя! Тоска – вотискупление тем прегрешениям и соблазнам, от которых бежали женщины, нашедшиесебе приют в самой сердцевине непроходимой чащобы. Тоска и бедность: обительнаходится далеко от больших городов, князья да бояре – обычные жертвователимонастырей – редкие здесь гости. Ведь сюда большую часть года нет ни проходу,ни проезду.

Как ни безотраден вид келий Выксунскогомонастыря, есть в нем келейка еще беднее, еще теснее прочих. Совсем низенькая,покривившаяся избушка с плохо проконопаченными стенами. Внутри гуляет злойсквозняк, так и норовит задуть огонек лампадки, что теплится перед почерневшейиконой, на которой едва-едва различишь суровый лик Спасителя. Чудится, оннедоволен той, что стоит на коленях пред образом. Да, губы ее шепчут словамолитвы, но в черных ввалившихся глазах нет смирения. Угрюмо сведены брови, икажется, что инокиня не молит, но проклинает неведомого врага.

Увы, увы, так и есть…

Она провела здесь четырнадцать лет, а смирения– последнего прибежища отчаявшихся душ – так и не обрела. И все жив в памятидень, когда переступила порог этого убогого жилища инокиня Марфа – та, чтозвалась некогда царицей Марьей, седьмой женой всевластного государя ИванаВасильевича Грозного. Нет, она не хотела покрывать голову черным платом –насильно постригли ее в Угличе! В наказание – не уберегла, мол, царевичаДимитрия.

Не уберегла, да… а кто уберег бы? И развеубережешь от всесильного врага, который небось замыслил убийство невинногомладенца в тот самый день и час, когда умершему (а скорее всего убитому,отравленному!) царю Ивану Грозному наследовал слабоумный царь Федор – муж ИриныГодуновой, у которой был брат… После смерти Федора и Димитрия ему открылся путьк трону – он и направлял руку убийц невинного ребенка!

А бывшую царицу мало что лишили последнейрадости в жизни, так еще и загнали в эту тьму тмутараканскую, на край белогосвета, заперли в убогой келейке, приставили сторожей, от которых Марфа не видитничего, кроме грубости и поношений. Какие-то звери в образе человеческом!Держат на хлебе и воде, ни шагу за порог сделать не дают, никого к опальнойинокине не подпускают. Ну что ж, все понятно: страшится Борис, что хоть кому-тообмолвится она об истине – не о той, которую представил ему верноподданныйхитрый лис Василий Шуйский, а об истинной правде о том, что произошло в тотстрашный день в Угличе, – вот и содержат инокиню будто самую страшнуюпреступницу.

Разве удивительно, что не смягчалось еесердце? Разве странно, что скорбь о сыне сменялась в ее душе приступами бешенойзлобы против Годунова? Ненависть к нему сделалась смыслом ее существования.Некогда молоденькая Марья Нагая жила во дворце Грозного одной мечтой: родитьгосударю сына, чтобы избегнуть страшной участи своих предшественниц, неоказаться заточенной в монастыре. Сына она родила, но монастыря так и неизбежала. И теперь молила Господа, мечтала об одном: покарать злодея! ПокаратьГодунова!

Чудился ей некий тать, крадущийся в ночи кложу злодея, виделись картины страшной болезни, которая вдруг поразитвсесильного временщика, а то мечталось, что Бог помутит его разум и станет онизгоем среди людей, одичает до образа звериного… А может быть, бояре,недовольные его самовластием, составят против него заговор, ввергнут в узилищееще более гнусное, чем то, в котором томится бывшая царица? А каково хорошобыло бы, чтобы Бог прибрал его любимых детей, особенно старшую дочь Ксению,отраду его отеческого сердца! В завываниях ветра меж дерев слышались Марфестоны и вопли Годунова над могилами чад своих… вот так же вопияла и она о сыне!

Однако не смилостивился Господь над мольбаминесчастной страдалицы. Вместо утешения скорбям ниспослал ей новое испытание.Как-то раз призвали затворницу к общей обедне, и приезжий священник возвестил«радостную весть»: взамен усопшего государя Федора Ивановича на русский престолвзошел царь Борис Федорович Годунов!

Марфа тогда рухнула на пол как подкошенная:лишилась сознания, и долгое время потом чудилось ей, будто весь мир обезумел.Вместо ее сына, которому престол принадлежал по наследственному праву, царемстал его гонитель и убийца! Ужаснее этой вести могли быть только доносившиесядо Марфы слухи, будто бояре и весь народ слезно молили Годунова принять на себягосударево бремя. А он заперся в монастыре и отказывался, отказывался,отказывался… Лукавил, злодей! Волк прикидывался овечкой! Гораздо более достойнымверы казался Марфе другой слух: о том, как умирающий Федор никак не могподыскать себе преемника, предлагал Мономахову шапку то одному, то другому изближних родичей, имеющих хотя бы самое отдаленное право наследования, но теробели, сомневались, и длилось это до той самой поры, пока вперед не выступилБорис Годунов, не схватил символ верховной власти и не воскликнул: «Я возьму!»Так он стал царем, и это, мнилось Марфе, было куда более свойственно нагломувыскочке, чем колебания и сомнения.

Так или иначе Борис стал царем… Теперь Марфенечего мечтать о возмездии, об облегчении своей участи. Все кончено для нее.

Теперь она молила Бога о смерти для себя – нео здравии же царя и чад его было ей молиться! Но Господь все так же оставалсяглух к ее стонам, воплям и слезам. Шли дни, месяцы, годы, а желанная смерть неявлялась. Видимо, и ей было не под силу одолеть дебри выксунских лесов.Заблудилась…

«Зачем я живу? Зачем?» – мучилась инокиня.Сына не защитила. Врагу не отомстила… Пустоцвет! Но постепенно, с течением лет,в беспросветную тьму ее существования закралась странная, полудикая мысль: «Ачто, если судьба недаром меня хранит? Что, если мой час еще настанет? Что, еслиидея брата Афанасия и Богдана Бельского была не зряшной?..»

Только эта надежда, чудилось, и заставлялаохладелую кровь течь в жилах усталой инокини.