Эскадрон «Гильотина» - Гильермо Арриага

ужасные — они изобличали в авторе подверженного страстям, чувствительного и смешного человека.

Алварес решил подшутить над своим начальником. Он завернул конверт в носовой платок, перевязал шнурком, прикрепил короткую записку: «Дорогой Белем от ее самого страстного поклонника — Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнтэ», и потихоньку подсунул стихи в палатку воинственной красавицы в надежде на то, что, прочитав вирши, она без лишних слов явится к Веласко и изрешетит его пулями.

В тот вечер Фелисиано, вернувшись, решил достать свое сокровище, но не обнаружил его на положенном месте. От стыда и досады он пришел в ярость. У него украли самое дорогое, и он поклялся, что те, кто совершил ужасное злодеяние, горько об этом пожалеют.

Белем, божество, светлый ангел!

Тобою хотел бы любоваться я в ванне,

Чтобы ласкать твое тело шелковистое

И целовать без конца глаза твои лучистые.

Белем дочитала последнюю строчку. Со щеки ее скатилась большая тяжелая слеза и плюхнулась прямо на желтый лист.

Плакала она не от смеха, как ожидал Алварес, а от нахлынувших на нее чувств. Раньше ей никто ничего не писал — ни красивого, ни ужасного. Стихи Фелисиано проникли в самые заветные уголки ее сердца. Читая, она чувствовала, что каждая клеточка ее закаленного в битвах тела становится мягче и нежнее от каждого слова, которое жадно впитывали ее глаза. Все существо Белем трепетало от страсти, которая пылала в стихах ее поклонника. Она взяла перо, обмакнула его в чернила и на обрывке картона написала:

«Фелисиано, любимый, спасибо: это лучшее, что я прочла в жизни. Жду тебя в девять вечера в моей палатке.

Твоя Белем».

Темнело. На плоском унылом небе все ярче разгоралась луна. Веласко, до сих пор не успокоившийся, заканчивал разделывать огромного быка. Он то и дело принимался бормотать что-то себе под нос. Алварес с интересом ждал, что будет дальше. Вдруг из тени королевской походкой выступила Белем. Лица ее в сумерках не было видно. Но по голосу можно было сразу догадаться, что она смущена и взволнована.

— Держи, Фелисиано. — Она протянула кусочек картона.

— Что это? — едва смог выговорить коротышка.

Ответа он не услышал: Белем уже скрылась в сумерках. Фелисиано смотрел, как удаляется по тропинке, постепенно исчезая в темноте, освещенная тусклым светом луны грациозная фигура его возлюбленной. Когда Белем скрылась из вида, он бросился к ближайшему костру, развернул тщательно сложенное послание и, дрожа от волнения, начал читать. Закончив, он прижал картон к груди и запрыгал как горный козел. Потом еще несколько раз перечитал написанные рукой Белем строчки, чтобы убедиться, что понял все правильно. Алварес следил за ним потухшим взглядом: его шутка не удалась, а сам он, получается, выступил в роли сводника.

Легкий ветерок принес свежесть. Холод пронизывал до костей, заставляя всех кутаться в шерстяные накидки сарапе. Но Веласко было наплевать на холод. Совершенно голый, ведро за ведром он лил на себя холодную воду, распевая во весь голос «Прощай, мамаша Карлота» и густо намыливаясь. Воображение его рисовало невероятные сцены, которые очень скоро он должен был пережить наяву в палатке Белем. «Да будет благословен тот, кто отнес ей стихи», — думал он, даже не подозревая, что этим человеком был не кто иной, как Хуан Алварес.

Закончив мыться, он достал старую бритву, подаренную армейским парикмахером, и побрился. Потом старательно расчесал остатки волос и вылил на себя изрядное количество душистого лосьона, купленного у толстяка Бонифасио. Надел самые чистые брюки, какие нашел, и до блеска начищенные сапоги. На свидание он отправился при полном параде, как и подобает настоящему кабальеро.

В девять вечера почти все бойцы уже спали: нечасто выдавалась им возможность всласть поспать и, когда боя не было, никто не упускал случая лечь пораньше. Издалека доносились отчаянные выкрики тех, кто решил для развлечения учинить петушиные бои в наскоро устроенном шатре.

По дороге Фелисиано попались несколько парочек. Одни целовались, тесно прижавшись друг к другу, другие, судя по громкому прерывистому дыханию и стонам, возносились на самых крутых волнах любви. Присутствие этих парочек еще больше подогрело любовный пыл, сжигавший Фелисиано с той минуты, как он прочитал послание своей возлюбленной.

Добравшись до заветной палатки, Веласко осторожно поскребся в дверь. Белем высунула голову: «Входи!» Фелисиано, лопаясь от счастья — она впервые обратилась к нему на «ты»! — церемонно вошел. Белем спокойно и нежно смотрела на него. Он взял ее руку и поцеловал. Пальцы Белем нервно дрогнули — она не привыкла к подобным нежностям.

Белем сделала шаг назад. Веласко восхищенно смотрел на нее — она была необыкновенно хороша: распущенные волосы падали на плечи, золотистые глаза казались бездонными. Тонкие, правильные черты ее лица в свете свечей были необыкновенно соблазнительными. Она совсем не походила на беспощадную воительницу, способную ночевать в горах под открытым небом, сутками не покидать седла, уходя от врага, и хладнокровно убивать мужчин — таких же отчаянных, как она сама.

— Мне понравились твои стихи, — произнесла она хрипловатым голосом.

— Правда?

— Если бы не понравились, тебя бы сейчас тут не было.

Несколько секунд оба молчали. Было заметно, что она чувствует себя неловко.

— Что-то я нервничаю… — сказала она. — Со мной такое в первый раз.

У Веласко засосало под ложечкой.

— Ты девственница? — неуверенно спросил.

Она смерила его презрительным взглядом:

— С ума ты сошел, коротышечка? Не удивляйся: я уже давно сбилась со счета, со сколькими я переспала, но ты первый, рядом с кем у меня мурашки по спине бегут.

Веласко был несколько разочарован — Белем была откровенна почти до грубости, — но не мог допустить, чтобы снова воцарилось молчание, и потому переспросил:

— Мурашки? С чего бы это?

— Точно тебе не скажу, но, думаю, причина в том, что ты мне в отцы годишься.

Фелисиано, который до этой минуты чувствовал себя романтическим бардом и галантным кавалером, от неожиданности даже выпустил воздух, который держал в себе, чтобы как можно глубже втянуть живот:

— Что-о-о?

— Да ладно, кому до этого дело? Ты мне нравишься, и твои стихи мне нравятся, и я умираю как хочу тебя! — И она кивнула в сторону походной кровати.

Веласко в себя не мог прийти от изумления: как могло стоявшее перед ним воплощение женственности оказаться способным на откровенность, какой и от самого сурового мужчины не услышишь?

Белем без тени смущения расстегивала блузу.

Фелисиано не знал куда деть глаза.

— Что, не нравлюсь? — обиделась Белем.

Веласко отрицательно замотал головой.

— Так что ж ты на меня