Инструментарий человечества - Кордвейнер Смит

На записи, сделанной роботами, Орсон выглядит так, словно прекрасно знает, что такое оружие. (Возможно, так оно и было. Недолюди жили под угрозой жестокой смерти с появления на свет до уничтожения.) На кадрах, которые у нас есть, он не выказывает страха; он смеется. Смех у него теплый, раскатистый, непринужденный – будто дружеский смех счастливого приемного отца, который обнаружил виноватого, растерянного ребенка и прекрасно знает, что ребенок ждет наказания, но не будет наказан.

– Стреляй, человек. Ты не можешь меня убить, человек. Я в твоем сознании. Я люблю тебя. Джоан нас научила. Послушай, человек. Смерти нет. Только не для любви. Хо-хо-хо, бедняга, не бойся меня. Стреляй! Не повезло тебе. Ты будешь жить. И помнить. Помнить. Помнить. Я сделал из тебя человека, приятель.

– Что ты сказал? – хрипит солдат.

– Я спасаю тебя, парень. Делаю из тебя настоящего человека. Благодаря силе Джоан. Силе любви. Бедняга! Давай, пристрели меня, если тебе неприятно ждать. Ты все равно так и поступишь.

На этот раз лица солдата нам не видно, однако напряженные спина и шея выдают его внутренние переживания.

Мы видим, как крупная, широкая медвежья морда расцветает огромным алым всплеском, когда мягкие, тяжелые дробины вгрызаются в нее.

Затем камера показывает кое-что иное.

Маленького мальчика, возможно, лисенка, но очень похожего на человека.

Уже не младенец, но недостаточно взрослый, чтобы, как старшие недодети, понять бессмертную важность учения Джоан.

Лишь он из всей группы повел себя как обычный недочеловек. Он кинулся бежать.

Он был умен – он смешался с толпой зрителей, чтобы солдат не смог применить к нему дробины или теплосъемник, не причинив вреда настоящим людям. Он бежал, и прыгал, и уворачивался, пассивно, но отчаянно сражаясь за свою жизнь.

В конце концов, один из зрителей – высокий человек в серебристой шляпе – подставил ему подножку. Мальчик-лисенок упал на мостовую, ободрав ладони и колени. Когда он поднял глаза, чтобы взглянуть на обидчика, пуля попала ему прямо в голову. Он рухнул чуть дальше, мертвый.

Люди умирают. Мы знаем, как они умирают. Мы видели, как одни стыдливо, тихо умирают в Домах смерти. Как другие входят в четырехсотлетние комнаты, на дверях которых нет ручек, а внутри – камер. Мы видели снимки многочисленных погибших от природных катастроф, когда команды роботов делали видеозаписи для официального отчета и дальнейшего расследования. Смерть – не редкость, и она отвратительна.

Однако на этот раз смерть была иной. Недолюди – за исключением одного маленького мальчика-лисенка, слишком юного, чтобы понять, и слишком взрослого, чтобы ждать гибели на руках матери – лишились страха смерти. Они встречали смерть радостно, с любовью и спокойствием в голосах, манерах, телах. Для них не имело значения, узнают ли они, что стало с самой Джоан; они верили в нее.

Это поистине было новым оружием: любовь и хорошая смерть.

Кроули с ее гордостью лишилась всего этого.

Позже следователи нашли тело Кроули в коридоре. Им удалось установить, кем она была и что с ней случилось. Компьютер, в котором бестелесный образ госпожи Панк Ашаш просуществовал несколько дней после суда, разумеется, нашли и разобрали. Тогда никто не подумал выслушать ее суждения и последние слова. Из-за этого многие историки рвали на себе волосы.

Таким образом, детали ясны. В архивах даже сохранились долгий допрос и ответы, касавшиеся Элейн, которая предстала перед судом и позже была отпущена. Но мы не знаем, откуда взялась идея «огня».

Должно быть, где-то за пределами обзора видеосканера четверо глав Инструментария, проводившие суд, переговорили друг с другом. Имеется протест главы птиц (роботов), или начальника полиции Калмы, заместителя главы по имени Физи.

Он появляется на записях. Входит в кадр справа, уважительно кланяется главам и поднимает правую руку в традиционном жесте «разрешите прервать», который представляет собой причудливый изгиб вскинутой ладони, что с таким трудом давался актерам, попытавшимся изложить всю историю Джоан и Элейн в одной драме. (На самом деле он, как и прочие, не догадывался, что в грядущие эпохи его случайное появление будет тщательно изучаться. Весь этот эпизод пронизан поспешностью и стремительностью, в свете того, что мы теперь знаем.) Лорд Лимаоно произносит:

– Отказано. Мы выносим решение.

Глава птиц все равно заговорил:

– Мои слова имеют значение для вашего решения, лорды и госпожи.

– В таком случае говори, но будь краток, – приказала госпожа Гороке.

– Выключите камеры. Уничтожьте это животное. Сотрите память зрителям. Примените амнезию к себе на этот час. Вся эта сцена опасна. Я всего лишь надзираю за орнитоптерами, поддерживаю идеальный порядок, но я…

– Достаточно, – прервал его лорд Фемтиосекс. – Ты занимайся своими птицами, а мы займемся управлением мирами. Как ты посмел думать «подобно главе»? На нас лежит ответственность, о какой ты даже помыслить не можешь. Прочь.

На кадрах Физи отходит с мрачным лицом. На этих записях видно, что некоторые зрители удаляются. Пришло время обеда, и они проголодались; им невдомек, что они пропустят величайшее злодеяние в истории, которому посвятят более тысячи гранд-опер.

Затем Фемтиосекс переходит к кульминации.

– Больше знания, а не меньше – вот ключ к этой проблеме. Я слышал о наказании, которое приятней планеты Шайол, однако неплохо послужит в качестве урока цивилизованному миру. Эй, ты, – сказал он Физи, главе птиц, – принеси масло и пульверизатор. Сейчас же.

Джоан посмотрела на него с состраданием и тоской, но ничего не сказала. Она догадывалась, что он задумал. Как девушка и как собака она это ненавидела; как революционер – приветствовала в качестве завершения своей миссии.

Лорд Фемтиосекс поднял правую руку. Согнул безымянный палец и мизинец, прижав их большим пальцем, так, что указательный и средний палец торчали вперед. Тогда это был знак одного главы другому, означавший: «личные каналы, телепатические, немедленно». С тех пор недолюди используют этот жест в качестве своего символа политического единства.

Четыре главы вошли в состояние, подобное трансу, и разделили приговор.

Джоан принялась напевать мягким, протестующим, напоминающим собачий вой голосом, используя тот же фальшивый григорианский напев, к которому прибегли недолюди, прежде чем приняли решение и покинули Желто-коричневый коридор. Слова не представляли из себя ничего особенного, она лишь повторяла: «Люди, милые люди, я люблю вас», – чем занималась с самого выхода на поверхность Калмы. Но то, как она это делала, за все минувшие века воспроизвести не удалось. Есть тысячи поэм и мелодий под названием «Песнь Джоан», однако ни одна из них не передает душераздирающей печали оригинала. Песня, как и личность Джоан, была уникальной.

Призыв был мощным. Даже настоящие люди попытались прислушаться, переведя взгляд с четырех застывших глав Инструментария на поющую кареглазую девушку. Некоторые не смогли этого вынести. Очень по-человечески они забыли, почему здесь находятся, и рассеянно отправились домой обедать.