Семь корон зверя - Алла Дымовская

– Нет. – Ян ответил ему, как отрезал. И еще раз повторил: – Нет!

– Но почему? Если ты из предубеждения...

– Молчи. Тебе не понять, – оборвал его Балашинский и добавил примирительно: – Ты там не был тогда и не переживал никогда и ничего подобного, не дай Бог пережить! Потому позволь мне поступить по-своему. Если абхаза буду мучить я сам, а я буду, то, поверь мне, он завоет и запросит и руки целовать станет.

– Как знаешь, – сказал Миша тихо и замолчал. Балашинский молчал тоже. Потом «архангел» осторожно попросил: – Может, все же когда-нибудь расскажешь, что с тобой произошло в тот раз в горах? Я тебе вроде не чужой.

– Может, и расскажу, – только и ответил Мише хозяин. И снова замолчал.

Пока трое братьев по пролитой крови гадали, куда направить свои стопы из опостылевшего, глухого, Богом забытого османского угла, пока мешкали в нерешительности, то отвергая, то принимая один план за другим, в столице настали совсем новые времена. Великий и мудрый Шехид Али-паша пошел на сговор с гяурами. Многострадальное Венгерское королевство, пожранное ненасытными Габсбургами, отчаявшись найти защиту и справедливость в христианском мире, обратило свои взоры к Порогу Счастья. Князь Ференц Ракоци, воззвав о помощи, получил ее из мусульманских рук, да еще целый корпус регулярных войск в придачу. И вскоре самолично прибыл в Стамбул, окруженный немалой свитой. Так началась памятная венгерская эмиграция, во время которой лучшие из лучших гонимого австрийцами народа покинули навсегда несчастную свою родину, многие сменили и веру, найдя приют в империи Османов.

А при дворе аллахоподобного Ахмеда Третьего начиналась новая эпоха – ляле деври – «эпоха тюльпанов». Тысячами везли клубни этих прекрасных цветов из далекой Голландии, а с ними и новшества передовой Европы. Дворцы новоявленных вельмож стали больше походить на манерные шедевры Марли и Фонтенбло, чем на жилища, подобающие правоверным слугам султана. Случилось и вовсе не виданное: молодых османов, оторвав от интриг и лени, усадили за книги, изучать, страшно и произнести, гяурские премудрости, именуемые светскими науками.

Великий визирь Дамад Ибрагим-паша пошел и далее. С легкой его руки некий Ибрагим Мютеферрик, реформатор, ренегат и дипломат, открыл по султанскому фирману в столице первую турецкую типографию. Мютеферрик, политик и ученый, не был, однако, коренным османом, а прибыл в империю беженцем-эмигрантом из той же самой Трансильвании, что и рыцарь Янош, и так же добровольно принял ислам. При нем с некоторого времени и состоял то ли писцом, то ли комнатным слугой некий совсем еще юный парнишка по имени Омар. Покойные родители мальчика, прибывшие в Стамбул на кораблях князя Ракоци, умерли скоротечно и люто от чумы, пошаливавшей в кварталах перенаселенной столицы, и богобоязненный Мютеферрик принял венгерского сироту в свой дом, дал ребенку новое имя и новую веру. Омар рос под покровительством строгого, хотя и доброго в мыслях и поступках дипломата, который взял на себя еще и труд обучить мальчика местному чтению и письму, языкам греческому и французскому и мертвой латинской азбуке, началам математики и государственного управления. Смышленый парнишка хватал науки на лету, не гнушаясь при том и лакейскими обязанностями вынести за опекуном ночную посуду, подать и надеть на ноги домашние туфли, раскурить кальян и исполнить любые другие мелочи, требуемые обычно господином от прислуги-камердинера.

Омару исполнилось уже семнадцать, когда Ибрагим Мютеферрик позволил юноше сопровождать себя в качестве личного секретаря-драгомана, и надо сказать, что Омар превосходно справлялся со своими обязанностями. В сытости и достатке нового своего дома он вырос со временем в стройного и высокого молодца, чуточку даже высоковатого для истинного уроженца венгерской земли, красивого до смазливости и юркого в движениях, но все же несколько хрупкого и тонкого в кости, чтобы рассчитывать на полноценную карьеру военного. Оттого покровитель его полагал за благо для юного Омара умственные занятия. Одно только беспокоило мудрого и вечно занятого дипломата в своем питомце – Мютеферрик находил в Омаре пусть и единственный, но весьма существенный для будущего этого молодого человека недостаток. Делая изрядные успехи в занятиях и слыша хоть и заслуженную, но слишком частую похвалу своим способностям, мальчик со временем сложил о собственной персоне слишком высокое мнение, зачастую противопоставляя себя в превосходной степени, пусть и неявно, окружающему миру. Видя опасность подобных задатков неоправданной гордыни, мудрый его опекун пытался направить беспокойный ум Омара на возвышенные и благородные мысли, попутно внушая юноше основы смирения и уважения к старшим авторитетам, оттого и находил полезным для Омара продолжать нести обязанности своего личного слуги. Мальчик безропотно и покорно выслушивал наставления Мютеферрика, выполнял с достойной тщательностью возложенные на него работы и никогда не прекословил своему покровителю. Но по пылающему взгляду, всегда отведенному прочь, по внутреннему напряжению тела и души, нет-нет да прорывавшихся наружу против желания юноши, Ибрагим Мютеферрик, опытный и проницательный царедворец, блистательный дипломат, догадывался, что все его наставления пропадают втуне. И природу юного Омара исправит разве что могила. Оставалось положиться только на судьбу, извечный кисмет, ведущий по жизни подлинного магометанина.

К началу «эпохи тюльпанов», когда блистательный Мютеферрик уже пожинал первые плоды своих просветительских усилий, в столицу прибыл и Джем Абдаллах со всем своим окружением. Конечно, прибыл не тот самый Джем и даже не сын его, а как бы внук и, может быть, правнук, в Стамбуле разбирать не стали. Если должность столь долгие годы переходила за изрядную мзду от отца к сыну, на далеких задворках в смутное время, то кому какое до этого дело? Если нынешний саджак-бей продал свою синекуру и явился ко двору в поисках службы и милостей, кто может осудить его за столь похвальное рвение? К тому же прибыл человек видный и богатый, щедро раздающий золото и, судя по всему, непростой.

Ища покровительства в обновленной европейскими веяниями османской столице, Янош, или, вернее, Джем первым делом отправил в дом Мютеферрика щедрые дары. И вовсе не потому, что последний был такой уж влиятельной особой при дворе султана Ахмеда, хотя и мог рекомендовать великому визирю полезного для государственных дел человека. Хотя Янош и не желал сознаться сам себе, что выбрал Ибрагим-пашу только из-за его происхождения, однако выбор пал на Мютеферрика именно по этой причине. Дело было не только в некоторой слабой ностальгии по почти что уже позабытой родине, но и в том, что рыцарь Янош не позабыл нрав людей своей страны, среди которых вырос и, главное, все еще превосходно помнил их язык.

Дары отставного и совершенно незнакомого Мютеферрику саджак-бея несколько удивили турецкого первопечатника, но раз уж они были приняты, то ничего не оставалось, как быть последовательным и принять самого дарителя. Каково же было удивление просвещенного ренегата, когда вместо чопорного, носатого и бритоголового провинциального османа, какого и ожидал лицезреть Ибрагим Мютеферрик, пред ним предстал подлинный мадьяр, да еще и обратился к нему с приветствием на милом и родном языке его заморского прошлого. И Мютеферрик мгновенно и безотчетно проникся к странному гостю истинной симпатией. А когда из непродолжительного разговора узнал, что мать Джема была из венгерских пленниц, купленной на невольничьем базаре, тут же разъяснил себе и необычный внешний вид гостя, и его чистый выговор, какой услышишь разве что среди аристократов Буды. И тогда посчитал своего нового знакомого подлинной находкой для собственных планов. И не ошибся.