Летописец. Книга перемен. День Ангела - Дмитрий Вересов

– Провоцируете меня, Гофман? Очаровываете? Соблазняете? Вы это умеете, признаю. Но к чему мы с вами придем, если так будет продолжаться?

– А мечты вас, стало быть, не устраивают? Надобно обязательно к чему-нибудь прийти? – иронично улыбнулся Гофман, а потом посерьезнел и понизил голос до еле слышного шепота: – Я не имею в виду ничего оригинального, лишь вполне банальную идиллию. Между прочим, у меня нет намерения вас совращать, добиваться доказательств вашей благосклонности на сдвинутых стульях или прямо на полу в этом помещении. Я не собираюсь просить у вас напильник и веревочную лестницу для побега, платье и парик приходящей проститутки или медсестры, я не прошу подкупать или травить тюремщика, устраивать поджог или подкладывать бомбу ради переполоха, чтобы я мог под шумок исчезнуть. Это не достойно ни меня, ни вас, да и попросту глупо… Ну да ладно, все уладится, милая фрау. И обещаю, ваша репутация не пострадает. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, а то на уме у меня теперь сдвинутые стулья, широкий подоконник, ваш стол, освобожденный от лишних предметов, вон та удобная тумбочка…

– Прекратите… Хватит. Действительно… лучше о другом. Я все хотела спросить… О чем же? – потерла пальцами срединную линию лба фрау Шаде. – Ах, да. Почему все же вдруг Гофман, если вы Лунин? Значимый псевдоним?

– В какой-то мере. В общем, просто все так удачно совпало, что я стал Гофманом. Но я не хочу забегать вперед и нарушать хронологию событий. Всему свое время. Когда-нибудь я открою вам и эту страшную тайну, благосклонная фрау.

– А съемки фильма? Все было удачно?

– Фрау Шаде! – почему-то возмутился Гофман. – Да смотрели вы этот фильм! Что вы, в самом деле! В свое время он обошел все соцстраны, а тогда советские фильмы были вроде бы обязательны для просмотра, тем более детские. Мы ведь тоже пересмотрели в детстве все гэдээровские и чехословацкие киносказки. Ну что я вам буду рассказывать об этом фильме? Все вы сами знаете. Добросовестная экранизация, комбинированные съемки, хорошие трюки и дурного качества пленка…

– Я… не о фильме. Я о съемках. Мне просто интересен этот эпизод вашей бурной биографии. Вернее, мне интересно знать, как вы переосмысливаете его теперь, через много лет.

– Съемки? Никак я их не переосмысливаю. Было и прошло. Одно, пожалуй, интересно. Я там научился общению с животными. Тогда мне все казалось совершенно естественным, а сейчас я понимаю, что такое общение не всем доступно. В общем, на какое-то время я стал почти настоящим Маугли. Роль Акелы исполнял пес, нечистокровная немецкая овчарка, по имени Дик. Разговаривать с ним было совсем просто. Нет, не отдавать приказы, а разговаривать без слов. Мимикой, дыханием, жестами, имитацией настроения. Просто представить себе, что ты грустен, или весел и игрив, или задумчив и мечтателен, что ты деловит, или голоден, или хочешь спать. И он все понимал, этот пес, а вслед за ним стали понимать и другие животные. У нас был замечательно сыгранный актерский состав, мы дружной стаей бродили по Никитскому саду и, честно говоря, немного безобразничали – я, Дик, совсем ручной тибетский медведь-губан Семен, неразлучная парочка юных воров бабуинов, немного коварный дикобраз Тишка, слоненок Томми, глуповатое и добродушное существо. Только пантеру и дряхлую тигрицу, которая играла роль Шер-Хана, не выпускали из вольеров, а удав все время спал от пережора. И никакие дрессировщики, никакие режиссеры нам не требовались. Мы попросту развлекались, а нас снимали. Все только диву давались! Кстати, о режиссерах. Кульбин, что снимал этот фильм, по уши влюбился в мою матушку и всячески пытался ее соблазнить.

– И она?..

– Она пряталась и писала письма отцу в Ливию. Он отвечал скупо и редко. И она переживала, беспокоилась, обижалась на него, плакала под оливами, бродила по террасам, где они во множестве насажены, страдала и даже на море не ходила.

– И упустила из внимания роман Вадима?

– Упустила. Знала, что он встречается с какой-то девушкой, но не придавала этому значения. Взрослый мальчик; легкомысленный, овеянный традициями курортный роман… Возможно, она отнеслась к этому роману как к мероприятию… м-м-м… гигиеническому.

– А роман имел продолжение?

– Имел. А теперь отпустили бы вы меня, прелестница. Я переоценил свою сдержанность. Что-то меня мысли одолевают касательно пуговок на вашей блузке. Как бы чего не случилось неудобного.

– А если честно, Гофман? Не верю я, что вы в порыве страсти можете не совладать с собой.

– А если честно, догадливая фрау, мне надо в туалет. Удовлетворены? – жестко ответил Гофман и отвернулся к двери.

Она, она одна – виновница моего несчастья! Нет, она – не воплощение моего идеала!

Весной Франик прославился. Фильм вышел на экраны, и на всех центральных кинотеатрах висели афиши с его портретом в роли Маугли. Он был не слишком похож на себя – черный лохматый парик, темный грим, увеличенные черной краской глаза, поэтому на улицах его, к радости Авроры Францевны, все же не узнавали. Тем не менее его обязали посещать премьеры, присутствовать на творческих встречах и даже показали в телевизионной «Кинопанораме». Он познал тяготы славы, и они ему быстро наскучили. На съемках «Кинопанорамы» он кривлялся, грубил, нагличал, портил эпизоды и достал съемочную группу так, что режиссер программы обозлился, плюнул и показал Франика во всей его хулиганской красе.

Вышло безобразие и стыдоба на весь свет. «Твоему Францу не откажешь в своеобразном очаровании. Он очень, очень мил и так оригинален! Налицо все признаки таланта», – что-то в этом роде говорили Авроре Францевне сослуживцы, посмотревшие телепрограмму. Она вежливо отвечала: «Спасибо, Верочка (Зоинька, Тамарочка, Василий Петрович). Вы преувеличиваете, конечно», розовела, поджимала губы от стыда и злилась, потому что отлично понимала, что стоит за такими отзывами. «Зазнавшееся дрянцо, абсолютно невоспитанный стервец, блоха какая-то, а не ребенок» – вот что читалось в глазах добрых знакомых. Ну и зависть, разумеется, тоже. Потому что вот таких стервецов почему-то берут сниматься в кино, а не красавицу и почти отличницу Юлечку, племянницу Веры Сергеевны, которая проникновенно и с красивой жестикуляцией читала Некрасова на празднике в районном Доме пионеров, и не Тагира, сына Тамары Руслановны, который, как всем известно, звезда школьной самодеятельности и вот уже третий год блистает в роли то ли Бобчинского, то ли Добчинского, то ли Кирилы Петровича Троекурова.

Но в июне Аврора вновь сопровождала Франика, на этот раз в Юрмалу, на мероприятие всесоюзного значения, которое несколько старомодно называлось «Фестиваль юных дарований». На Рижское взморье уезжали, так и не дождавшись лета, под холодной долгой моросью, из-за которой отсырела и обвисла распустившаяся, как это ни странно, сирень. Уезжали в надежде, что в Прибалтике потеплее и светит солнце, но надежда не оправдалась. Их встретило пресное и белесое, будто разбавленное молоко, небо, и в воздухе – та же проникающая сырая взвесь. Море простиралось недружелюбное, холодное и мутное; тяжелые языки, лизавшие берег, ворошили бесцветный песок и мелкие невзрачные окатыши, а янтаря и в помине не было, даже крошек. Берег усыпало прошлогодними сосновыми шишками и хвоей, а между черных от мокроти и ветродуя сосен скромно и независимо зацветал шиповник.