Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Мы простились с директором тепло.

— Смотрите, если вы вместо Чимкента сумеете завернуть к нам, в Чкаловск, на меня за вашу помощь можете рассчитывать, как на отца родного.

Пока Ростов-на-Дону не был занят немцами, все почему-то рассматривали Морозовскую, как я уже раньше сказала, как «безопасную зону», как будто были уверены, что сюда немцы не дойдут, что сюда их не пропустят. Поэтому сюда, как на станцию «березайку», прибывали эшелоны эвакуированных, здесь их выгружали и отсюда развозили по окрестным колхозам. Вероятно из тех же самых соображений и той же самой уверенности, что немцы так далеко не дойдут, многие предприятия из Киева и из других мест, видно, тоже, как в безопасную зону, были эвакуированы в Мариуполь.

Даже мама как-то предложила мне, что, может быть, она с детьми поедет в Мариуполь, к дедушке.

— У него там дом, пасека, как-нибудь переждем.

Почему-то все думали, что там самое спокойное место. И вдруг на вокзале я встретила знакомого из Киева, директора крупного завода.

— Борис Николаевич, какими судьбами? Откуда вы?!

Он сообщил мне, что его жена с сыном и многие другие семьи его сотрудников были эвакуированы из Киева именно вот сюда, как в наиболее безопасную зону.

А полные железнодорожные составы с наиболее ценным оборудованием были отправлены из Киева (поверите или нет, видно из тех же соображений, что туда немцы тоже не доберутся) прямо в Мариуполь. И только тогда, когда они уже прибыли в Мариуполь, обстановка на фронте настолько изменилась, что они поняли, что это один из самых неудачных вариантов. Тогда собрали совещание для решения вопроса, куда и как они смогут выбраться из этого тупика (Мариупольская железнодорожная линия, я знала это очень хорошо, действительно, тупик), и когда они вышли с этого совещания, не успев ничего еще решить, они вдруг с ужасом увидели, спокойно разгуливающих по городу немецких солдат.

Оказывается, пока они совещались, немцы сбросили десант на безоружный, спокойный Мариуполь. И, конечно, вся верхушка, особенно партийно-административная часть, разбежалась, спасая свою жизнь.

Несколько человек, в том числе и сам Борис Николаевич, закопали где-то свои партбилеты, переоделись из своей полувоенной формы в какую-то крестьянскую одежду и, с большими трудностями выбравшись из этой уже оккупированной зоны, очутились вот здесь, в Морозовской.

Добравшись сюда, в так называемую «безопасную зону», они изо всех сил старались восстановить свою партийную принадлежность, не находя особого сочувствия к себе у местных партийных организаций.

В это время, 16 октября, немцы были настолько близко от Москвы, что в Москве произошла такая паника, что этот день вошел в историю, как «день великой московской паники» или, как говорили тогда, «октябрьский позор Москвы». В этот день произошло самое большое разграбление Москвы, были полностью опустошены, разграблены не только ювелирные магазины, а все магазины, продовольственные склады, фабрики, холодильники. Многие директора магазинов, складов, банков бежали, нагрузив машины, подводы, прихватив с собой самые ценные вещи, ящики ювелирных изделий, мешки с деньгами, даже слитки золота, — это был повальный грабеж города Москвы.

Бежал также в панике весь партийный аппарат, уничтожая и бросая на произвол судьбы все партийные документы.

О том, что в это время творилось в Москве и под Москвой, даже скудно поступающие сведения леденили душу и приводили всех в содрогание. Все уже знали, что там, на подступах к Москве, идут не просто жестокие, а жесточайшие бои и все учреждения и предприятия эвакуированы из столицы.

Наконец, как только я решили выехать отсюда, к нам сразу же присоединились еще человек пятнадцать. Мы все собрались на перроне вокзала в ожидании поезда, идущего со станции Лихая на Сталинград.

Рано утром я зашла в переполненный вокзал, чтобы спросить, когда ожидается прибытие нашего поезда, а в это время как раз прибыл поезд из Сталинграда, и кассирша, ответила: «Через 15 минут после отбытия поезда, прибывшего только что из Сталинграда». Я пошла к выходу, и у самого выхода вдруг передо мной появился, как привидение, Кирилл. Он сошел с поезда, только что прибывшего из Сталинграда.

Господи, только в военное время происходят такие странные вещи, такие «чудеса», которые в нормальных условиях трудно даже объяснить. Он не меньше меня был удивлен нашей встрече на вокзале. А увидев, что мы все ждем поезд на Сталинград, откуда он только что выбрался, заявил, что в Сталинграде сейчас творится что-то ужасное, неописуемое, там полное столпотворение. А что происходит на переправах через Волгу, вообще не поддается никакому описанию. Народ сидит у причала в надежде выбраться, паромы переполнены, люди тонут на глазах у всех. Врачи усиленно борются с эпидемиями разных заболеваний.

Я никак не могла прийти в себя. Опять на войне, как на войне. Такие почти неправдоподобные случаи происходят, кажется, только в самые напряженные моменты жизни. Если бы я не вошла внутрь вокзала, Кирилл пошел бы в город искать нас, а мы через 15 минут сели бы в поезд, идущий на Сталинград и… разминулись.

У Кирилла с собой ничего, буквально ничего, не было. Он сказал, что его просто втиснули в последний, уходивший с московского вокзала эшелон, который выгрузили где-то в Саратове, и здесь все сидели на нераспакованных ящиках и ждали, а под Москвой в это время шли самые тяжелые, самые кровопролитные сражения.

Рассказы прибывших вместе с Кириллом людей были ужасны. Налеты на Москву и бомбежки не прекращались. Москва задыхалась от дыма, люди в панике жгли и выбрасывали на помойки все книги, бумаги, портреты, партийные документы, двери не просто каких-то учреждений, а военкоматов и партийных организаций были настежь все открыты, и по улицам носились бумаги с грифом «совершенно секретно».

Все они советовали пока здесь переждать в надежде, что, может быть, обстановка немного успокоится.

И все, кто ожидал с нами на вокзале поезд на Сталинград, решили пока переждать, в том числе были и мы.

Когда я вошла в наш наполовину эвакуированный завод, все мне очень обрадовались. Директор рассказал Кириллу, как они не хотели меня отпускать, и сейчас он надеется, может быть, я раздумаю и останусь с ними.

Теперь мы переехали в опустевший заводской детский дом, часть которого уже заняли войска политуправления Южного фронта.

Наш завод еще не был полностью размонтирован, еще не все цеха опустели, из оставшегося оборудования решили временно создать какие-то ремонтные мастерские. Меня попросили снова помочь.

Я с удовольствием согласилась. Среди рабочих были даже красноармейцы, иногда не умевшие что-то сделать, но зато слушавшиеся безоговорочно.

В этом году наступила очень ранняя зима с такими суровыми морозами, которых старожилы за всю свою жизнь не помнили. Ведро воды не успевали донести до дому, как оно замерзало по дороге. Дров, угля, даже соломы для топлива не было. Топливо стало в одной цене с хлебом. Народ закрылся в своих домах. Боялись лишний раз открыть дверь, чтобы не остудить хаты. На улице, встречались редкие прохожие, и значительно уменьшилось количество эвакуируемых. По цехам завода свободно гулял ветер, и не только деревянные заборы, а все, что могло гореть, люди растаскивали на дрова.