О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

вернулись к разговору о стихотворении «Утро», с которого начали.

2007

Возвращение тепла

Памяти Виктора Кривулина

Я бы хотел умереть, зная, что я умираю

смертью свободной, ничем не навязанной смертью.

В. Кривулин

Есть стихи, как будто заведомо отложенные про запас, на потом, на долго. В них нет того простого лиризма, который захватывает нас прежде, чем мы начнем что-то понимать: в которых, может быть, и нечего понимать. О них сказал Лермонтов:

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Но есть «речи» или стихи, которые с самого начала необходимо понимать – так или иначе, но понимать: без этого не обойдешься. Это не только случай Баратынского и Тютчева (с которыми Виктор Кривулин всегда сознавал свое родство:

Я Тютчева спрошу: в какое море гонит

Обломки льда советский календарь,

И если время – Божья тварь,

То почему слезы хрустальной не проронит?),

но во многом и позднего Пушкина. Кривулин рассказывал, каким потрясением в университетские годы для него стал поздно открытый им Е. Баратынский – и читал на память:

Когда на греческий амвон,

Когда на римскую трибуну

Оратор восходил, и славословил он

Или оплакивал народную фортуну…

Отзвук этого ораторства, ритм риторически развитой мысли, особое, всегда приподнятое звучание остались в Кривулине навсегда; даже стихи его второй манеры, которые можно назвать метафизическим журнализмом, звучат как бы с того же баратынского амвона или трибуны.

Голос мысли и «ропота», без которого мысль, в отличие от песни, не обходится. Голос художника, не подражающего вещам, но строящего о вещах суждение:

…я надеюсь, я верую – нет!

я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы…

Голос тютчевского «мыслящего тростника», который у Кривулина возвращается к своему источнику и становится «паскалевым тростником»:

Где ломается обруч, земля, твоего горизонта,

как паскалев тростник.

Кривулин – дитя артистического подполья и один из создателей «второй культуры». Для «второй культуры», которую сам Кривулин назвал «полукультурой»:

Дети полукультуры, с улыбкой живем полудетской, —

он был не просто поэтом среди поэтов, но центром круга, просветителем и мистагогом, «новым Вячеславом».

Посттрагическому и абсурдному быту андерграуда посвящена проза Кривулина[319]. Но поэзия не так прямо соотносится с условиями своего создания и бытования. В благоустроенном веймарском доме или в безумной ленинградской коммуналке ее глаза обращены к другому:

Ледяными зрачками стучусь

в ту, посмертную старость

белокаменных всечеловеческих чувств!

Да и обернувшись к окружающему быту, она видит в нем нечто иное:

и кирпичною пылью насытить разверзтые зенки —

красотой неземной!

Об этом полузапретном существованиии «второй культуры» Кривулин сказал две противоположные вещи:

Дух подпольной культуры – как раннеапостольский свет… —

и:

Кто сказал: катакомбы?

В пивные бредем и аптеки!

И подпольные судьбы

черны, как подземные реки,

маслянисты, как нефть.

Окунуть бы

в эту жидкость тебя, человек,

опочивший в гуманнейшем веке!

И обе эти вещи правдивы.

Зрачки, зенки…

Наш разговор начался в оптических метафорах, и не случайно. Зрение и зрительное – одна из центральных тем Кривулина. Зрение и размышление – стихия его музы; слух и звук явно удалены на периферию. Данте определял поэзию как «вымысел, одетый в музыку и риторику»: в одежде кривулинского стиха риторическая ткань богаче музыкальной (вспомним, что Пушкин привычно называл стихи «звуками»: Для звуков жизни не щадить и т. п.).

Стоит заметить, какое важное место среди его учителей принадлежит живописцам, причем живописцам определенного, метафизического рода: Леонардо, Латуру, Сезанну, Малевичу… Михаил Шварцман, создатель «иератизма». Именованию Поэт Кривулин явно предпочитает: Художник (с оглядкой на Баратынского: «Все мысль да мысль! Художник бедный слова…»). Он питает пристрастие к предметам, в которых мир сведен к чистой зрительности: шпалерам, гобеленам. Он оживляет старинный жанр экфрасиса (целый цикл описаний несуществующих картин).

Зрение при этом взято у Кривулина в своей физике (оптике) и физиологии:

До бесчувствия – стыдно сказать – умудряюсь напиться

мертвой буквой ума – до потери в сознаньи моем

семигранных сверкающих призм очевидца!

Психический мир описан в оптических образах:

солнце приближено к нам через линзу

благодаренья…

Но если бы дело сводилось к чистой зрительности и мысли, мы читали бы совсем иного, чем Кривулин, поэта: метафизика, созерцателя, строителя чистых форм. Кривулинская же поэзия полна ощущениями другого, противоположного рода – чего-то предельно вещественного, нечленораздельного, чего-то такого, как месиво, хлюпанье, жвачка, такого, что трудно окончательно распознать, слуховое, вкусовое или осязательное это ощущение. Если с очищенно зрительным восприятием связано ощущение медицинской опрятности, то это восприятие требует большой небрезгливости:

Художник-нелюдим, вещей, движений, истин

пустынное вместилище и рот,

готовый прилепиться ко всему.

Кривулин избирает две крайних ступени средневековой иерархии чувств: высшую – зрение и низшую – осязание. Совмещением их отмечена его образность: отвлеченные, развеществленные формы («в комнате зеркал», «зеркальные сферы», «зеркальное тело» слова) – и слепое соприкосновение с теплой бесформицей, глиной, скуделью, илом, слюной, испариной. И второе, «низшее» начало, по Кривулину, переживает первое: оно финальнее:

Но даже слово смертно, и когда

его зеркальное в стекле растает тело, —

останется одна испарина стыда.

Впрочем, я занялась физикой кривулинского мира прежде, чем сказать о том, что, на мой взгляд, составляет самое уникальное и основное его качество: это мир исторический.

В определенном смысле новая поэтическая форма всегда исторична: она появляется как ответ своему времени или как весть именно ему, а не какому-то другому. В этом отношении историчны и визионерские образы Елены Шварц, и трагикомический гротеск Сергея Стратановского, и «естественнонаучная» метафора Ивана Жданова. О концептуалистах и говорить не приходится. Но историчность Кривулина особая: это осознанная, отрефлектированная, отстраненная – и тотальная – историчность. Его изображение хода вещей больше похоже на диагноз, чем на письмо с натуры. Принадлежа традиции мысли, а не