Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Да.

– Но зачем?

Тебе лично о чем это говорит?

– Ничего, как любому другому человеку. И Энн это тоже ничего не скажет. Кровати не разговаривают.

А эта – скажет. Это говорящая кровать. Вот только о чем она говорит? о любви? о воспоминаниях супружеского блаженства? как ты думаешь, Фрэнсис?

– Я знал людей, которые неохотно завещали кровати своим вдовам, гоня прочь саму мысль о том, что она будет спать с другим мужчиной в той же самой кровати, что и с первым мужем.

И вновь упасть в объятия другого не все ль равно, что свесть в могилу снова того, кто умер уже раз?

– Но Энн уже за шестьдесят.

Да и что мне за дело? Нет, наша кровать мало что значила для меня, и, думаю, для нее тоже ничего не значит, постель, в которой мы наконец спим вместе, как две замороженные рыбины. Пусть она будет своего рода извинением за то, что большую часть нашей семейной жизни мы не делили ту постель, насмешливым поцелуем после долгих лет соломенного вдовства, рукой долго отсутствовавшего мужа, протянутой многострадальной супруге. Признание тридцати пяти лет холодности и угасания. Или намеком мертвеца на то, что в других местах я находил кровати помягче, женщин подостойней, больше близости и доверия и любовь почище. Если б только это было правдой, Фрэнсис! Но, может быть, хоть это убьет в ней желание разделить со мной мое последнее ложе, ложе праха. Ведь я ж не Джон Донн. Я не хочу в могиле «яркой пряди, кольцом обвивающей мое запястье». И вообще, та двуспальная кровать принадлежит ей, она привезла ее с собой из Шоттери. Я всего лишь отдаю ей то, что по праву ее, оставляю ей ее собственность, часть ее вдовьего наследства и положения старшей дамы в доме. Сюзанна проследит за этим. Об Энн позаботятся Холлы, и она ни в чем не будет нуждаться. Не вижу в этом никакой жестокости.

– Это даже не жестокость.

Всего лишь равнодушие – ты это имеешь в виду?

Это вопрос не холодности, это вопрос закона. То, что о ней позаботятся Холлы, – дело семейное. Но с точки зрения закона упоминанием конкретного предмета – вот этой самой кровати – завещатель отказывает вдове в обычной трети совместно нажитого за годы супружеской жизни имущества, другими словами лишает ее наследства. Я тебя прямо спрашиваю: ты это имеешь в виду? Что стоит за этим пунктом завещания?

Ничего подобного, Фрэнсис, и я не об этом тебя спрашивал. Я спросил, считаешь ли ты этот пункт безразличием с моей стороны?

– У меня имеется опыт в таких делах, и я знаю, как другие люди выражают волю в завещаниях: быть похороненным рядом со своей возлюбленной женой – моей дорогой Ребеккой, моей нежной Маргарет, да ты и сам знаешь: моя верная и любящая – и имя. А ты, Уилл, даже ни разу не упоминаешь ее по имени, в январском черновике она вообще никак не названа, да и в этом завещании она, как Квини, безымянна. Не пора ли исправить это упущение? Ни любви, ни теплоты, ни одного напоминания, ни малейшего подарка на память, ни кольца, ни любящего слова – ничего.

Но посмотри, Фрэнсис, в этом документе нет выражений чувств, признаний в любви – ни к кому, по крайней мере на словах. Лишь слова на службе закона. Это ведь последняя воля, а не «Король Лир». И вовсе не значит, что за словами нет эмоций. Напротив, здесь уйма сентиментальности, упрятанной между строк, за декорациями и персонажами. Мы провели за завещанием весь день, и в каждом пункте – чувство, только я не выставляю его напоказ. Ты же меня знаешь, Фрэнсис. Кольцо Бербиджу, блюдо дочери, кровать жене, то есть вдове – тут тебе и радость, и гнев, и разочарование, и товарищество, и чувство вины – весь документ пронизан ими. Ты думаешь, он не раскрывает нежных чувств к моей плоти и крови? Напротив – он красноречив, ведь я завещаю им все.

– Это не сразу бросается в глаза. Ты ведь с самого начала сказал, что завещание должно быть ясным и недвусмысленным, никакой неоднозначности, как в пьесах. А теперь оказывается, что, несмотря на намерения, и здесь то же самое.

Может, ты и прав, Фрэнсис, возможно, и в этом документе есть своя маленькая драма. Не в том, что я написал, а в том, о чем я умолчал. Он красноречиво говорит об аде навязанной женитьбы. И в моих пьесах можно найти отсутствующих жен, жен, которыми пренебрегают, жен, вычеркнутых из жизни мужей, несовместимых возлюбленных, женившихся в спешке, слишком молодыми, и узлы девственности, развязанные слишком скоро.

– Ты намеренно отклоняешься от сути вопроса. А кровать… Ах, если бы я мог завещать ей шоттерийские поля, чтобы она побродила по ним еще раз и вспомнила времена, когда юный Уилл Шекспир был без памяти влюблен в Энн Хэтэвэй, которая была для него всем. Но наша семейная жизнь прошла порознь, и мы возобновили наше холодное знакомство перед лицом смерти, которая нас вскоре разлучит. Зловещие предзнаменования, письмена на стенах, гласящие – дни твои сочтены, окружают меня повсюду. Я один в лучшей кровати в доме. И нечего добавить – только поставить подпись.

– В свидетельство сего я приложил к сему мою руку (и печать). Нам придется изготовить новую печать, а пока оставим «руку», кольцо свое ты потерял. Числа и года вышеозначенного, 25 марта в лето Господне 1616-е.

О! И моя шпага, я забыл про свою шпагу – один из Коумов когда-то завещал мне немного денег. Пусть Томас Коум возьмет мою шпагу. Она должна была достаться моему нежному мальчику Хамнету… У меня ведь был сын, Фрэнсис, пока его не поглотили тени…

– Отдохни.

Потом. Дай-ка мне документ, дружище. Три листа? Необходимо заверить каждый. Очень хорошо. Два слабых усилия, ты уж прости, последний нужно предварить словами – мной, Уильямом Шекспиром. Вот так. Умничка Уильям, как говорила когда-то мама, – написано твердо и разборчиво. Но силы на исходе, и имя оказалось скомкано в корявую паучью закорючку. 

Нет, еще не время умирать, еще не время. Это ты, Фрэнсис? Узнаю – всегда с чашей у губ.

– Да, старина. Последнюю, на посошок. И еще одну, для моей лошадушки.

Можно и мне одну?

– А надо ли? Ты ж задремал.

Мне нужно взбодриться. У меня будет к тебе еще одна, последняя просьба.

– Все, что хочешь, старик, надеюсь, что не последняя.

Обещаю, что больше ты ничего за мной записывать не будешь.

– Дружище, мы же закончили завещание. Оно хоть и без печати, но уже подписано.

Это не завещание, это коротенькое стихотворение, которое я сочинил только что, пока дремал.

– Как это у тебя легко получается. Хотелось бы мне так работать! Иногда ум работает, как углекоп: пока мы отдыхаем, он делает за нас опасную и грязную работу.

– Хорошо. Что за стихотворение?

Записывай. Мои пальцы уже не держат перо.

– Секундочку. Вот так. Я готов.

Тебе мое завещание показалось слишком сухим, да?