Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Разная степень достоверности информации подводит к проблеме классификации слухов. Одним из первых напрашивается деление их на достоверные и недостоверные. Вместе с тем такое противопоставление во многом лишено практического смысла для исследователя массового сознания, так как в восприятии современников достоверным могло казаться то, что современный историк отнесет на счет безусловной выдумки. При этом зачастую именно «недостоверные» слухи становились стимулами социальных действий, производили больше эмоциональной и политической энергии. Таким образом, связь с фактом слабо коррелирует с социально-политической значимостью слуха.

В. В. Кабанов, изучая слухи как источник информации, употребил в качестве одного из вариантов их классификации деление на «пессимистические» и «оптимистические», выполняющие разные социальные функции в зависимости от вызываемой ими эмоциональной реакции[1167]. В качестве других вариантов классификации предлагалось деление на «сбывшиеся» и «несбывшиеся», слухи как причины и катализатор событий, «слухи-формулы», передававшие массовое представление о функционировании какого-то явления, «слухи-легенды», оставшиеся в исторической памяти народа. Все это указывает на многофункциональную роль слухов в обществе, наличие в пространстве слухов собственной морфологической структуры: некоторые из них привязаны к конкретному событию, являются реакцией на него определенной группы лиц. К такого рода слухам можно отнести дезинформацию, запущенные журналистами «газетные утки». Отличительной характеристикой подобной группы является их узкая «специализация». Как правило, они не получают широкого распространения в обществе и долго не живут, теряя актуальность по прошествии некоторого времени. В годы войны дезинформация нередко приобретала тактический характер, путая планы противника. В прифронтовой зоне немцы практиковали разбрасывание с аэропланов листовок с текстами, способными подорвать боевой дух солдат. В частности, в листовках говорилось о предательстве внутри офицерского корпуса. Были случаи, когда таким образом немцы заранее сообщали русским солдатам о местах их дальнейшей дислокации. Понимая роль дезинформации, ее использовало и русское офицерство. Так, в своих мемуарах полковник П. А. Половцов рассказал, как в 1916 г. от лица командующего германской 8‐й кавалерийской дивизией Эберхарда Шметтова он отправил телеграмму с целью недопущения сокращения казачьей конницы. Командующий якобы радовался сокращению русской кавалерии. Текст перехваченной телеграммы был доведен до государя, и поэтому он якобы отказался подписать соответствующий приказ[1168]. Вне зависимости от истинных причин сохранения кавалерии ясно, что Половцов понимал важность слухов в военно-политических делах. Хотя подобного рода информация, имевшая узколокальный характер, обычно была мало актуальна в тылу, когда речь заходила о дискредитации верховной власти, ее значимость для широких слоев населения резко возрастала. В этом случае повышалась универсальность слуха, он мог использоваться не по прямому назначению, а в качестве общей когнитивной схемы, объяснявшей те или иные события. Часто в основе подобных когнитивных слухов лежали фольклорные, религиозно-мифические или конспирологические мотивы. Как правило, автором подобного рода слухов был сам народ.

Вопрос об источниках слухов был актуален для современников, сохраняет он актуальность и для современных исследователей. Так, например, Ф. А. Гайда ответственной за распространение слухов называет либеральную прессу, с чем соглашается О. Р. Айрапетов[1169]. Едва ли это мнение можно признать обоснованным. В данном случае идеологические взгляды историков затмевают критический анализ источников: в условиях цензурной политики властей и правая, и центристская, и левая печать вынужденно обращалась к малодостоверным, устным источникам информации, заводя на своих страницах колонки под названием «слухи». Что же касается масштабов и степени скандальности публикуемых материалов, то, вероятно, либеральная пресса в этом плане уступит место неофициальным социалистическим изданиям, а также черносотенным газетам, которые в неприкрытой форме занимались юдо- и германофобской пропагандой, разжигая ненависть среди российских подданных. Одно из первых обвинений в адрес либеральной прессы о распространении слухов с целью дестабилизации внутренней обстановки принадлежит черносотенной «Земщине», которая 23 июля 1914 г. отругала либеральные издания за публикацию недостоверной информации о грядущей отставке министра внутренних дел Н. А. Маклакова, неоднократно выступавшего за роспуск Государственной думы. Те слухи были вызваны иллюзиями о наступившем после начала войны единении власти и общества, что предполагало удаление наиболее одиозных министров. В сентябре 1915 г., после отказа царя идти на диалог с Прогрессивным блоком и прерывания сессии Думы, уже сама «Земщина» распространяла слух о скором введении в России предварительной политической цензуры, объясняя это тем, что «нельзя не понимать того страшного вреда, который причиняет печать, захваченная жидами»[1170]. Подобные заявления на страницах газеты, субсидировавшейся из «рептильного фонда» МВД[1171] и позиционировавшей себя в качестве патриотической, только дискредитировали верховную власть и монархическое движение, которое к концу 1916 г. оказалось в тяжелом кризисе. На секретном заседании Совета министров 16 августа 1915 г. министр внутренних дел кн. Н. Б. Щербатов и государственный контролер П. А. Харитонов признавали, что «„Земщина“ и „Русское Знамя“ вредят не меньше разных „Дней“, „Ранних Утр“ и т. п. органов»[1172]. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов крайне вредными считал суворинские «Новое» и «Вечернее время», предлагая их «прихлопнуть», однако Харитонов сообщал, что эти две газеты «неприкасаемые», так как находятся под особым покровительством Ставки. Главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин предлагал нанести удар по желтой прессе: петроградской и московской «Копейкам»[1173]. В августе 1915 г. во время всеподданнейшего доклада А. В. Кривошеина император «выражал неудовольствие по поводу резкого тона газет и вмешательства их в неподлежащие сферы»[1174]. Как следствие, министры обсуждали закрытие крайне правых и крайне левых газет с целью устрашения издателей, а также возможности по ужесточению цензуры, игнорируя тот факт, что именно последняя подстегивала фантазию газетчиков. Не желая допускать независимость «четвертой ветви власти», министры обвиняли всю прессу в «распространении слухов в заведомо агитационных целях». «Особенно надо обратить внимание на статьи, которыми в обществе возбуждаются неосновательные надежды и ожидания. Здесь вранье с расчетом — оповестить, а потом свалить на правительство или, еще хуже, на влияния», — возмущался министр юстиции А. А. Хвостов[1175].