Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

На протяжении Первой мировой войны физиономию российских городов неоднократно перекашивало: сначала истеричными псевдопатриотическими манифестациями, организованными «союзниками» и полицией, затем продовольственными погромами, под конец страхом ожидавшейся революции. При этом постоянно менялась социально-демографическая структура городского населения: уход мужчин на фронт повысил активность женщин, которые заменяли своих мужей и братьев не только у станков, но и в кабинах трамваев, у прилавков магазинов и пр. Источником конфликтов стали запасные, которые вызывающе вели себя в публичных местах перед отправкой на фронт. С весны 1915 г. города наводнили беженцы, что обострило социально-экономическую ситуацию, а в отдельных регионах привело к росту эпидемий. Помимо ухудшения продовольственной ситуации, кризис городской повседневности проявлялся в недостатке топлива, перебоях в трамвайном движении, росте цен на квартиры. Однако в психологическом отношении чуть ли не самым тяжелым оказался информационный кризис — в условиях военной цензуры, получившей право не пропускать сообщения как на политические, так и на острые экономические темы, обыватели плохо представляли себе объективную ситуацию в империи, вследствие чего распространялись всевозможные конспирологические версии о кознях тайных темных сил. Современники переставали верить газетам и учились читать между строк. Так, в сентябре 1914 г. В. А. Городцов учил директора Исторического музея в Москве князя Н. С. Щербатова правильно читать газеты: «Читайте между строк. Если бы мы двигались вперед, мы занимали бы города, и об этих фактах сейчас сообщалось бы. Таких сообщений нет… Писали, что немцы перешли в наступление; о прекращении этого наступления ни разу не говорилось; значит, оно продолжается, а если это так, то, по моему расчету, немецкие передовые отряды должны быть уже недалеко от Варшавы»[1160]. Недоверие к газетам порождало страх и слухи: «Страх всегдашний спутник неправды» — процитировал У. Шекспира В. А. Городцов[1161].

Вряд ли можно полностью согласиться с позицией канадской исследовательницы Корин Годэн, считающей, что «слухи порождались не недостатком информации и не особенной доверчивостью малограмотных слоев, а самой войной»[1162]. Действительно, война как время экстремальной повседневности создавала особенную эмоциональную обстановку, способствовавшую зарождению и распространению слухов вне зависимости от информационной политики государства, но в условиях недостатка официальных сведений, падения доверия к подцензурной печати для них формировалась исключительно благодатная почва. Главным образом это справедливо для городской письменной среды, в меньшей степени — для устной деревенской. Но следует учитывать значение информации, поступавшей из городов в деревни: городские слухи производили особенное впечатление на сельских жителей, поднимая еще выше градус абсурда.

Следует заметить, что официально предварительной цензуры в России не было, она была отменена Временными правилами о печати (указами Николая II Сенату в ноябре 1905-го — апреле 1906 г.), цензурные комитеты были переименованы в комитеты по делам печати, однако давление на прессу сохранялось. Штрафами, конфискациями тиражей и арестами редакторов и издателей власти сохраняли контроль за периодикой. За 1913 г. было закрыто 20 газет[1163]. Начало войны также сопровождалось закрытием периодических изданий. 20 июля 1914 г. было введено «Временное положение о военной цензуре», предусматривавшее предварительный просмотр всех произведений печати в местах военных действий и «частично» вне их, при этом цензурные обязанности возлагались на военные власти. Последнее обстоятельство вызывало возмущение Совета министров, который, обвиняя Ставку в том, что она не справляется со своими обязанностями и пропускает крамольные публикации, летом — осенью 1915 г. обсуждал возможности по ужесточению цензурных правил. Однако то, что властям казалось недостаточным, в обществе, наоборот, воспринималось в качестве перегибов. З. Н. Гиппиус считала, что с началом войны цензура в России стала строже, чем во времена Николая I: «У нас цензура сейчас — хуже николаевской раз в пять. Не „военная“ — общая. Напечатанное месяц тому назад — перепечатать уже нельзя. Рассказы из детской жизни цензурует генерал Дракке… Очень этичен и строг»[1164].

Цензура проявлялась не только в запрещении публикации военных сведений и политических статей оппозиционной направленности или замалчивании негативных фактов внутренней жизни, но и в навязчивой патриотической пропаганде, которая со временем все больше и больше раздражала обывателей. Музыковед-историк Н. Ф. Финдейзен записал в дневнике 13 июня 1915 г., когда в обществе распространялись слухи о «великом отступлении»: «Начинается обычное лганье. Всякий неуспех выставляется в розовом свете. О главном замалчивают. Снова печать сведена на роли гимновоспевательницы. Скучно, тошно, больно»[1165].

Контроль за печатью усиливался по мере ухудшения общественно-политической ситуации в стране, и в марте 1916 г. Дума пошла на утверждение законопроекта о военной цензуре на всей территории империи. Белые полосы вырезанных колонок в газетах стали характерной особенностью российской прессы. В этих условиях устная коммуникация оставалась единственным способом обмена информацией на актуальные политические темы, однако если наиболее абсурдные сведения игнорировались и отфильтровывались рационально мыслящими современниками, то та информация, которая, по мнению обывателей, соответствовала фактам и сложившимся представлениям о ситуации в стране, становилась достоянием письменного текста. Не случайно многие газеты заводили у себя рубрику «Слухи и вести».

Со временем слухи образовывали тематические группы и складывались в нарративы. В некоторых случаях превращались даже в мифемы, формируя целостный образ верховной власти. В. В. Кабанов считал, что слухи обречены играть важную информационно-коммуникативную роль в обществе, где нет свободы печатного слова: «В обществе, где нет гласности, слухи становятся обязательным, непременнейшим фактом общественной жизни. Они необычайно активно распространяются и нередко переходят в мифы»[1166]. При этих условиях историк считал слухи «объективной стихийной неизбежностью».