Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Если описанный московский майский погром проходил под знаменем борьбы с внутренними немцами, то продолжавшийся два дня Астраханский погром, помимо немецкого фактора, включал и персидский. Ситуация с продуктами питания в Астрахани обострилась еще в августе 1915 г., когда на имя губернатора пришло анонимное письмо «от жителей Астрахани»: «Если торгующими готовым платьем и обувью, а также мучниками не будут понижены вздутые цены на их товары, то мы (заявители) принуждены будем учинить над ними и их товарами свою инквизицию, как это было в других городах»[1155]. Любопытна в данном контексте апелляция к «другим городам»: ходившие среди народа слухи о погромах в разных уголках империи являлись руководством к действию. Однако губернатор И. Н. Соколовский, рассчитывая на собственный авторитет в городе (он попал в немецкий плен, но бежал и вернулся в Астрахань героем), не придал значение этому письму. Вместе с тем межнациональные отношения в городе накалялись. Кроме виновных во всех бедах немцев и евреев, астраханцы с большим подозрением стали относиться к проживающим в городе персам. Поводом для выплескивания накопившейся злости послужил конфликт именно на национальной почве: 8 сентября на берегу Волги был избит перс — чистильщик обуви. В толпе зазвучали призывы к избиению персов, и женщина, бывшая тому свидетелем, предупредила торговавшего фруктами в Малых Исадах перса Кафарова. Кафаров и другие торговцы-персы заперли свои лавки, но это только еще больше разозлило толпу, во главе которой стоял ратник-ополченец татарин Карбасов. Те же ратники, числом около пятидесяти человек, переправившись на другой берег Волги, избили еще одного чистильщика сапог, далее — вафельщика, разграбив имущество и товар в бакалейной и посудной лавке и в квартире Касима Рахманова. Вслед за тем толпа, разогнанная было полицией, перешла в соседний со станцией Архиерейский поселок, где также избила и ограбила зеленщика и бакалейщика. Все избитые были персами, причем толпа проявляла известную разборчивость и каждый раз удостоверялась в национальной принадлежности своей жертвы, в чем обнаруживается сходство с московскими событиями. Если выяснялось, что лавка, где уже начался погром, принадлежала не персу, люди прекращали громить ее и уходили. Такая организованность говорит о спланированной заранее акции и об авторитете ее руководителей, так как в условиях стихийно вспыхнувшего бунта остановить погромщиков практически невозможно. На следующий день расширился не только состав погромщиков (к ратникам присоединились женщины, подростки и прочий люд), но и национальный состав жертв. 9 сентября беспорядки начались в мучном ряду, где с толпой в пререкания вступил торговец-немец Кильтау. Погромщики по акценту узнали в нем немца и с криками «бей его» кинулись на Кильтау. Тот скрылся, пробежав через мучную лавку Степашкина, на которой толпа и выместила свою злость. Далее были разгромлены лавки Бореля, Герляха, Шмидта, Фиша и Мезера, Рейнеке и др. Всего пострадало 9 немецких и 2 русские лавки. Свидетели отмечали, что пока одни погромщики просто уничтожали товар, другие, преимущественно женщины и дети, аккуратно его заворачивали и забирали с собой. Многих удивляло, с какой легкостью некоторые женщины убегали от полиции с мешками-пудовиками (16,3 кг) с мукой. Полиция предпринимала робкие попытки остановить погром, но в силу своей малочисленности не справлялась, в то время как вызванные казаки играли роль пассивных наблюдателей, а по словам некоторых свидетелей — даже выражали сочувствие громилам. Полицмейстер Робуш было задержал выбежавшего из лавки Бореля татарина, которого передал казакам, но те его отпустили. Днем на место погрома приехал И. Н. Соколовский и лично стал убеждать толпу разойтись. Слова губернатора имели временный успех, но как только он уехал, погром возобновился. Из мучного ряда толпа, минуя несколько лавок, начала громить на Шоссейной улице магазин Зингера, откуда вытаскивали швейные машинки. Их либо разбивали о каменный тротуар, либо те, что поменьше, швыряли в окна расположенного по соседству посудо-лампового и стекольного магазина Штейна. От полного разгрома магазин Штейна спас его приказчик Абрамов, убедивший толпу не подниматься на второй этаж, так как там якобы располагались жилые помещения, на самом же деле на втором этаже находился склад самоваров. Любопытно, что действия громил проходили не только с известной долей организованности, но еще и с музыкальным сопровождением: было разгромлено отделение фирмы «Граммофон» на Никольской улице, управляющим которого был Гульденбальдт. Ратники вынесли из него гармони, и дальнейший погром шел под музыку. Скрупулезность громил в выборе жертв проявилась у аптекарского магазина Керна, находившегося на Большой Демидовской улице: в толпе возникли разногласия по поводу национальности владельца: одни говорили, что он немец, другие — что русский. Второе мнение подтвердилось, так как Керн оказался православным. Правда, щепетильность толпы в национальном вопросе дала сбой у магазина золотых и серебряных вещей Раппопорта. Кто-то в толпе предложил не громить магазин, так как Раппопорт русский, на что был дан ответ: Раппопорт — жид, германский подданный. В конце концов погром был остановлен вызванными двумя сотнями Астраханского казачьего полка[1156].

В. П. Булдаков в монографии «Хаос и этнос» обратил внимание на то, что российская власть понимала патриотизм как «безоглядное верноподданничество», а потому любые проявления протеста, как, например, в связи с попытками привлечь коренное население Северного Кавказа и Средней Азии к тыловым работам, вызывало среди чиновников чувство бессознательного страха перед панисламизмом и пантюркизмом[1157]. Хотя власти и отмечали, что эти идеи в силу их утопичности не пользовались популярностью.

Бытовая ксенофобия, периодически выливавшаяся в погромы, предоставляла властям враждебных государств возможность использовать ее в своих интересах. Немцы и австрийцы распространяли в прифронтовой полосе агитационные листовки, которые убеждали представителей «угнетенных народов России», что «свобода идет из Европы», а российские погромщики будут изгнаны из Польши, Литвы, Белоруссии, Украины[1158].

Бытовая ксенофобия становилась также фактором невротизации российского общества. Причем страдали не только те, чьи права ущемлялись, но и сочувствующие им современники, чей уровень эмпатии не позволял участвовать в развязанной травле. Нередко конфликты вспыхивали среди родственников, по-разному понимавших природу патриотизма. А. Н. Бенуа описал скандал, разгоревшийся 11 декабря 1916 г. за обедом у его брата. К десерту подошли две кузины, которых в семье прозвали Гамбургскими, так как они родились в Германии. А. Н. Бенуа в шутку обратился к ним с приветствием на немецком языке, вследствие чего его брат Л. Н. Бенуа громко, с крайним раздражением воскликнул: «Я запрещаю говорить в моем присутствии на этом поганом языке!» После этого с дочкой А. Н. Бенуа случился приступ: «Она вскочила, подошла к дяденьке и стала в истерике на него кричать ужасные слова. „Кровопийцы, мерзавцы, убийцы!.. — так и посыпались!.. — Мало вам пролитой крови? Бог вас накажет!!!“ Несчастный Леонтий от такой неожиданности совсем оторопел… Насилу Атечку оттащили и увели в другую комнату, где с ней сделался форменный припадок. А вообще все менее выносима семейная атмосфера»[1159]. Война и пропаганда разливали в обществе ненависть, создавая почву для будущих социальных, этнических и политических конфликтов. Патриотическая пропаганда и действия военных властей, в основе которых лежала эксплуатация образов внешнего и внутреннего врага, способствовали распространению массовых фобий, не дававших воспринимать действительность рационально и порождавших абсурдные слухи, которые по мере ухудшения внутриполитической ситуации в стране стали переноситься на представителей дома Романовых. Общая социально-экономическая ситуация обостряла застарелые этнические конфликты и превращала национальный вопрос в революционизирующий фактор.